Наш Современник, 2002 № 05

“Недавно архиепископ Жичинский, президент и премьер заметили по случаю шестидесятилетия Катынского злодеяния, что не следует винить в нем всех русских (спасибо! — Ст. К. ). Слова о том, что нельзя винить весь народ, кто-то счел сенсацией, и они вызвали в Польше широкий резонанс”. (Естественно, негативный. — Ст. К. ), “...при коммунистах наше отношение к России было шизофре­ническим… Власти и официальная пропаганда трубили о вечной дружбе, народ же смотрел на Запад, как будто на месте России зияла черная дыра…” “У нас теперь нет с русскими никаких контактов”, “правые… живут антирусской идеологией, они по религии антирусские” , “...не видно сил, которые искренне желали бы дружбы  с восточными соседями, и похоже, нас ждет переход через пустыню”.

 

III. Является ли Пушкин

русским интеллигентом?

“Польский след”, начиная с курьезной истории  обретения имени, проступал в моей судьбе постоянно. В 1960 году, во время моей ра­боты в журнале  “Знамя”, я решил  опубликовать на его страницах стихи  моего тогдашнего поэтического кумира Бориса Слуцкого.

Я созвонился с ним, приехал на Балтийский переулок, где в желтом оштукатуренном доме  времен первых пятилеток жил  Борис Абрамо­вич, позвонил в дверной звонок. Слуцкий открыл дверь — усатый, крас­нощекий, немногословный:

— Есть хотите? Я сейчас пожарю  для вас яичницу, а вы пока прочитайте мои стихи и выберите для журнала все, что считаете возможным и нужным.

Я сел за стол и с благоговением начал перебирать листочки желтоватой бумаги со слепыми расплывчатыми строчками — видно, давно они были отпечатаны на плохой, изношенной машинке, да никак не шли в дело. Первое стихотворенье называлось “Польша и мы”.  Я как прочитал его — так запомнил наизусть и до сих  пор помню.

 

Покуда над стихами плачут

И то возносят, то поносят,

Покуда их, как деньги, прячут,

Покуда их, как хлеба, просят –

 

До той поры не оскудело,

не отзвенело наше дело,

Оно, как Польска, не згинела,

хоть выдержала три раздела.

 

Для тех, кто на сравненья лаком,

я точности не знаю большей,

как русский стих сравнить с поляком,

Поэзию родную с Польшей.

 

Она еще вчера бежала,

заламывая руки в страхе,

она еще вчера лежала,

быть может, на десятой плахе.

 

И вновь роман нахально крутит

и звонким голосом хохочет…

А то, что было, то, что будет —

про то и знать она не хочет.

 

Стихи восхитили меня, и весьма долгое время я ощущал  их как мощную прививку вакцины вольнолюбивого полоно­фильства для моего духовного организма.

Да только ли для моего! Недавно я прочитал в сборнике “Поляки и русские”, изданном в 2001 году в Москве на польские деньги (что немаловажно!), воспоминания поэта В. Британишского “Польша в сознании поколения оттепели”:

“…вначале Польша была для нас окном в свободу… позже она была для нас окном в Европу ”, — пишет сам Британишский. Он же вспоминает фразу И. Бродского “ Польша была нашей поэтикой ”. О товарищах по Ленинграду эпохи оттепели Александре Кушнере и Евгении Рейне Британишский пишет так: “Они, как и другие, боготворили Польшу, как страну Свободы, обожали фильмы Вайды…”

И, естественно, что автор воспоминаний не может обойтись без признания заслуг крупнейших полонофилов военного поколения поэтов — Самойлова и Слуцкого: “Именно эти два поэта — авторы двух самых ярких и значительных поэтических текстов о Польше в нашей поэзии второй половины века… Мы повернули наши головы к Польше, которая стала для нас недостижимым идеалом свободы…”

Я вспоминаю, что и я, естественно, не с такой экзальтацией и не с таким подобострастием, но любил Польшу некой “странною любовью”, хотя, если обратиться к перечню имен из статьи Британишского (Слуцкий, Самойлов, Рейн, Кушнер, Бродский, Эппель, Марк Самаев — сюда бы еще добавить Галича и Горбаневскую), надо бы объяснить, почему все полонофилы тех лет — евреи и каким образом в их число попал русский человек Станислав Куняев? Ведь не только из-за истории с именем.