Наш Современник, 2002 № 02

Сказка оказалась роковой для меня. Когда она появилась в “Пионерской правде”, в редакцию посыпались письма с разоблачениями автора, который, оказывается, выдал за свою сказку немецкого писателя Гауфа. Ни я, вообще никто в редакции детской газеты, оказывается, не знал знаменитой сказки Гауфа, к стыду нашему. Правда, концовка телешовской сказки была иная, чем у Гауфа, — с каким-то революционным призывом. И за эту концовку, как утопающие за соломинку, ухватились в редакции: объяснить печатно читателям, что Телешов решил творчески переработать знаменитую сказку, внеся в нее пафос народного восстания против тирана. Я отправился в знакомый дом для объяснения, встретивший меня сын ничего не мог сказать, откуда взялась сказка, почему под ней стоит подпись Н. Телешова. Опять я был приведен в соседнюю комнату, к родителю, сидевшему в том же положении в кресле, на мою просьбу прояснить историю со злополучной сказкой ее мнимый автор еле слышно выговорил: “Не помню... ничего не помню...”

Иное впечатление осталось у меня от другого патриарха, примерно такого же возраста. Довелось мне быть однажды вместе со школьниками у Коненкова, в его мастерской на углу улицы Горького и Тверского бульвара. Колоритный старец показывал детям свои извлеченные им из дерева чудеса: всяких лесовиков, полевичков, зверушек, лесную нечисть, рассказывал, как в детстве любил слушать старого пасечника, изображал, как тот вытаскивал из бороды запутавшихся в ней пчел. И в конце встречи Сергей Тимофеевич угостил нас редкостным зрелищем. В то время он работал над проектом памятника Ленину, который, по его замыслу, должен был представлять установленную на Воробьевых горах высоченную фигуру вождя с протянутой рукой, вращающуюся в течение суток вокруг своей оси вслед за движущимся солнцем. В мастерской стоял, пока без движения, этот будущий попутчик небесного светила. “Степан! Заводи!” — раздался вдруг громкий голос Сергея Тимофеевича, и тотчас же откуда-то из дверей выбежал похожий на обломовского Захара нечесаный мужик, включил что-то в памятнике, агрегат загрохотал, и Владимир Ильич медленно задвигался вокруг своей оси, к восхищению школьников.

Однажды после закончившегося литературного конкурса среди юных читателей газеты я вместе с сотрудницей с отобранными стихами направился к члену жюри конкурса — Корнею Ивановичу Чуковскому в Переделкино. Он похвалил “эстетический вкус” при отборе стихов, расхвалил все то, что ему было показано, и после этого, сделав паузу и присматриваясь ко мне, подчеркнуто внимательно перешел вдруг со своей певучей, декламационной речи на деловитый тон, чуть таинственный. У него была ко мне, как он выразился, просьба. Дело в том, что он хочет передать свою библиотеку детям, открыть ее для всеобщего детского пользования. Как это сделать? Заподозрилась мне тогда какая-то несуразность этой просьбы. Кто я такой, чтобы советовать автору “Бармалея”, как будто без моих советов он не знает что делать? От случайного человека требуется совет — кому? На теперешнем моем языке — матерому волку, который знает все ходы и лазейки в ЦК и куда угодно, где его, как “корифея детской литературы”, встретят, как дедушку родного не встречают, да еще признаются в любви за одну только его “муху-цокотуху”, и уж не останется просьба без внимания. Я понял, что весь этот разговор о библиотеке — игра, непонятно зачем ему нужная. Так, видно, он дурачил простаков, разыгрывал из себя непрактичного “дедушку Корнея”, прекрасно обделывая, однако, делишки поважнее детской библиотеки, вроде устроения на своей даче с помощью внучки, русофобки Люши, “укрывище” для Солженицына.

 

*   *   *

После болотной заводи пионерской газеты я попал на самый стрежень литературной реки. Недавно был создан, наконец-то, Союз писателей РСФСР (такие писательские союзы давно уже были во всех республиках страны), и его печатным органом стала газета “Литература и жизнь”. Выходила она три раза в неделю — столько же и такого же объема, как и “Литературная газета”. Соседство двух газет не обещало мирного сосуществования их в одной берлоге. Если “Литературная газета” уже тронута была “оттепельными”, либеральными миазмами, порожденными ХХ съездом партии, то “Литература и жизнь” держалась преимущественно консервативно-партийной линии. Никакой “русской идеи” в ее духовном смысле еще не было, так же, как не вышел пока наружу и еврейский экстремизм. В отделе литературы и искусства, где я стал заведующим в мае 1958 года, были и русские, и евреи.