Наш колхоз стоит на горке

Приехал в Грибки. В Грибках у дяди Гриши жил свояк. Заехал дядя к свояку. Рассказал, что едет он в «Передовой» и почему. Похвастал про Доску почета. Пригласил, чтобы свояк приехал посмотреть на его фотографию.

Выпили они с дядей Гришей в честь его успехов по стакану вина. Расцеловались. Поехал дядя Гриша дальше.

Ехал, ехал и задремал. Дорога пустынная. Вечер. Да и вино, видимо, подействовало. На каких-то ухабах санки дважды подбросило. И один раз даже сильно. Но дядя Гриша не проснулся, лишь буркнул что-то во сне.

Приехал он в «Передовой», глянул — нет бочки.

Поводил дядя Гриша ошалело глазами и понял: случилась беда, потерял он дорогой бочку.

Развернул растяпа коня, помчался быстрей назад. В одном из оврагов и увидел пропажу. Вздохнул облегченно. Но, подъехав ближе, всмотрелся и ахнул. Вокруг бочки темное море. Видимо, во время падения вылетел из ее горловины кляп — вот и вышло почти все масло наружу.

Поохал дядя Гриша, поохал, взгромоздил бочку опять на сани. Стал думать, куда же ехать: в «Передовой» или назад в Березки?

Решил: «Поеду в «Передовой». Может, там не заметят и бочку примут?»

И верно. Не заметили. Прибыл дядя Гриша из-за своих задержек почти к встрече Нового года. Возиться с бочкой никто не хотел. Даже визитера за поздний приезд ругнули. Но дядя Гриша сам вызвался закатить ее на склад. А когда катил, нарочно кряхтел и приговаривал:

— Тя-яжелая…

На следующий день портрет дяди Гриши повесили на Доску почета. Первое и второе января были счастливейшими днями в его жизни.

Дядя Гриша с утра до вечера топтался около доски. И сам смотрел на себя, и проверял, многие ли люди подходят, и многие ли именно на его портрет смотрят.

А вечерами, сидя в избе, прикидывал, сколько ждать той минуты, когда наконец появится в газете о нем статья.

Статья появилась на третий день. Называлась она «Растяпа на пьедестале». Это был занозистый фельетон об истории с бочкой.

Портрет дяди Гриши с Доски почета немедля и безжалостно сняли.

После случая с дядей Гришей Савельев предложил внести некоторые поправки в порядок помещения портретов на Доску почета. Отмечая лучших, принимать во внимание не только количество выработанных трудодней, но и качество самой работы.

За погибшее масло с дядя Гриши удержали двадцать два трудодня.

РИО-ДЕ-ЖАНЕЙРО

Прошел год, и вернулась в Березки Глафира Носикова. Отбыла свой срок в заключении.

Глянули люди — глазам не поверили. Думали, вернется Глафира похудевшей, притихшей. Собирались ее пожалеть. Однако Глафира сияла как медный таз. А главное, наряд на Носиковой был такой, каких и в районе не носили, и в области, видимо, тоже. Приехала Глашка во всем необычном.

— Париж! — тыкала она на этикетку, выворачивая пальто.

— Лондон! — поводила плечами, чтобы люди со всех сторон могли рассмотреть ее новую кофту.

— Рио-де-Жанейро! — показывала на какие-то замысловатые туфли.

В Березках лишь ахали. Казалось, что не в заключении была Глафира, а совершила кругосветное путешествие. Пошли робкие голоса:

— Да где ж ты была?

— Откуда такие обновы?

— Там была, куда и услали, — зло отвечала Глафира. Оказывается, дело было в простом. Проработала Глафира год на дальних лесных разработках. За труд получила деньги. Возвращаясь домой в Березки, по дороге остановилась в Москве. Здесь и приоделась.

Вернувшись домой, Глафира повела себя по-прежнему. И даже хуже.

Ну, решили в Березках, не будет теперь никому от Носиковой жизни. Особенно деду Опенкину за его решивший тогда все дело голос.

Но все глубоко ошиблись.

Жизни не стало не деду от Глафиры, а Глафире — от деда.

Все началось с их первой встречи.

— Приветик, мальчик! — сказала Глафира. — Ну как, все держишь хвост пистолетом?

Старик окаменел. По-всякому называли деда, даже «сивый мерин», но «мальчиком» — впервые. Лицо у Опенкина вытянулось.

— Ну и фотография… — расхохоталась Глафира.

Дед понял, что речь идет о его лице, не выдержал, взвизгнул:

— Хви!

Глашка еще больше расхохоталась. Тогда старика прорвало.

— Ты на испуг не бери! — кричал он на Носикову. — Урка несчастная! Да я… Да мы… Мне бы в руки тебя… Да я из тебя… У-у!

От такого наскока даже Глафира попятилась.

— Слыхал, слыхал о твоем разговоре с Глафирой, — сказал вечером Савельев деду Опенкину. — Ну что же, если не помогли полностью лесные разработки, возьмемся сообща в Березках. Вот что, Лука Гаврилыч, поскольку инициативу ты уже проявил, — Савельев слегка улыбнулся, — назначаю тебя ответственным за трудовое довоспитание колхозницы Носиковой.

Дед поначалу хотел отвертеться. Но слово «ответственный» его соблазнило. Приступил старик к делу. И, надо сказать, проявил полное усердие.

В четыре утра дед Опенкин уже стучался в двери избы Носиковой.

— Выходь, выходь! — выкрикивал дед.

Гонял он Глафиру на самые неприятные работы: чистить свинарник, вывозить на поля навоз, вычесывать блох из овец. Причем приговаривал:

— Вот тебе и твое Жанейро!

Глафира огрызалась, но работала.