Нас время учило…

В вагоне оживление, на короткой остановке кто-то принес ведро снега, и теперь его оттаивают на печке для чая. Снег шипит и тает, поверхность его быстро опускается в ведро, и скоро только треть ведра мутной воды напоминает о бывшей роскошной белой шапке.

Пашка Громов, Витька, самый длинный парень в вагоне, и Мишка Соколов, вчерашний рассказчик, – встают у дверей. Пашка поднимает щепку и бросает ее в проходящую тетку с мешком за плечами. Щепка попадает тетке по валенку, и раздается дружный хохот. Теперь уже все трое начинают кидаться щепой и поленьями в идущих мимо по насыпи, гогот, улюлюканье, свистки сопровождают каждое удачное попадание…

– Закрой дверь!

– Остудили вагон! – орут с нар.

Дверь задвигается. Начинается еда.

Свет падает из двух маленьких окошек, расположенных по обе стороны двери. Сидящие наверху освещены, сидящие внизу – в полутьме, печка бросает отсветы, телячий вагон трясется и громыхает, слышен гудок паровоза, шестьдесят парней грызут сухари, жуют сало, попивают кипяток из кружек.

– Скоро Шарья будет!

– На базар пойдем!

– На Шарье базар баский!

– Льни-ко кипяточку, паря!

– Эй, ты, в очках! Ты, чай, не угорский?

– Нет. Ленинградский.

Несколько голов поворачиваются ко мне.

– С самого Ленинграду?

– Да.

– Поди, в Ленинграде-то лаптей не носил?

– Нет. У меня ботинки были.

– Ишь ты! Ботинки! Все городские – дармоеды. Наш хлеб едят, а работать – ни-ни. Пущай колхозник работает.

– А очки чего одел? – спрашивает меня крупный бледный парень с покатыми женскими плечами и рыхлым нездоровым лицом, на котором тускло поблескивают маленькие круглые глазки. У него самый большой сидор, в нем, наверно, пуда полтора сухарей. – Чего очки одел? – повторяет он. – Для форсу?

– Нет, не для форсу. Глаза слабые – читал много.

– Читал? – Глаза рыхлого парня становятся чуть больше и вдруг пропадают совсем – передо мной просто мясо. Широкое серое мясо.

– Читал! Ха! – Он силится сказать что-то остроумное и вдруг выпаливает:

– Библиотека!..

– Эй, библиотека, – орет Пашка Громов, – у тебя карты есть?

– Нет.

– Что же ты за паразит такой?

– Сам ты паразит, – говорю я преувеличенно спокойно и медленно. – А карты, если бумаги дашь, могу нарисовать.

Это действует. Ко мне сразу обращаются несколько голосов, тон их дружелюбен. Небольшой плотный парнишка с красивыми глазами приглашает меня наверх на нары, вынимает из котомки вдвое сложенную ученическую тетрадку и не спеша, бережно выдирает оттуда листы.

Достаю из глубин бушлата огрызки красного и черного карандашей и принимаюсь рисовать карты. Меня окружают. Кто-то наваливается на плечо и дышит в ухо чесноком.

– Глянь! И вправду рисует!

– Даму валяй, чтоб с буферами!

– Быстрей рисуй! Играть охота!

– Да не дави ты на него, мать твою!

Никогда в жизни не рисовал карт. Поэтому тройки, семерки, десятки идут у меня сносно, а вот на первой же даме я спотыкаюсь, хотя добросовестно выполняю заказ на буфера. Начинаю вспоминать, как я в детдоме расписывал стенки сказками Пушкина, и это сразу наводит на верный путь. Там у Царевны Лебеди был роскошный кокошник – рисуем его даме, дальше коса, а одета она была в парчовое платье и телогрейку. Рисуем. Теперь красить. Количество цветов, мягко говоря, ограничено, но ничего – карта будет графичнее, а заказчик у меня невзыскательный.

Переворачиваю карту, рисую зеркальное отражение моей Царевны Лебеди, и вот уже карта готова и идет по рукам. Ее рассматривают, обсуждают, хвалят. Мне приятно. Я хоть в чем-то себя здесь нахожу.

Затем появляется король, похожий на Додона, и валет – вылитый князь Гвидон. Я принимаюсь за очередную карту, но в этот момент поезд резко тормозит, и я чуть не валюсь с нар на головы.

– Шарья! – кричит красивый парень в коричневом полушубке.

– Шарья! Шарья! – все бросают карты и устремляются к двери.

Мой новый знакомый – его зовут Вадим – собирает карты, аккуратно укладывает их между листов тетрадки и прячет ее в котомку.

– Пошли на базар! – Он улыбается и показывает ровные белые зубы.

– Зачем? У меня все есть, а денег мало.

– Так у меня их совсем нет, – отвечает Вадим.

– Зачем же идти на базар? – удивляюсь я.

– Да так! Поглядеть того-сего!

Вадим выпрыгивает из вагона и бежит за остальными.

Большая группа – человек двадцать – подходит к нашему вагону. Среди них выделяются четверо: трое огромных могучих парней, один другого выше и рослее, и невысокий, до невероятия широкий парень в армейской серой шапке, в сером ватнике и с бутылкой водки в руках.

– Межаки, – говорит кто-то приглушенно. С нар спрыгивают, молча теснятся у входа. Наших в вагоне осталось тоже человек двадцать, но, видимо, дерзкая уверенность в себе межаков действует на наших подавляюще, я чувствую, что они трусят. Четверо межаков лезут в вагон. Они все пьяны. Остальные полукругом стоят у двери в ожидании.

– Мантуровские! – кричит самый высокий парень и обводит всех смелыми наглыми глазами. – Мы же к вам мириться пришли, паражитов вас в гроб!

– На один фронт едем! – неожиданно высоким голосом вступает широкий.