Нас там нет

На работе у ней было страшно: там мучили животных. Оголяли им мозги и вставляли в них проволочки. Но мне не давали на это смотреть, знали уже, что я забьюсь в истерике с пеной у рта. Я в кабинете с кожаными креслами сидела, возле книжного шкафа, но я же знала, я в щелку двери видела, что там пытают крыску какую-нибудь.

Поэтому я ненавидела весь Московский университет, и даже профессорская столовая с морковным супом не радовала.

Но меня все равно приводили — тут сказывалась необходимость материнской любви как общественного действия.

Вообще, в Москве было много людей, слишком много, мне казалось, что им неудобно там жить. У них было дождливое лето и не было уличных ручьев.

«Цепляться за Москву в ущерб дочери» — любимое бабушкино выражение было.

Оказалось, что не в ущерб, а во благо.

Не получилось потом любви. Ужас, что потом получилось.

Ташкент вообще

Раньше всего на всех не хватало, а теперь всех на всё не хватает. Иду мимо разного, особенно под праздник, и страшно делается: куда же все это деть? Нас не хватит все это купить и на себя надеть, или дома сложить, или даже скушать. Китайцев — миллиард-другой, к ним отправить. Да ведь это же они сами и сделали, и к нам отправили, и у самих навалом. И делается мне страшно, как от бесконечности сидения в аду.

Раньше символом бессмысленного изобилия был магазин «Ткани» на нашей улице в Ташкенте. Там нередко покупался ситчик за 53 копейки, ну раз в год кто купит шелк с золотцем, а ведь серые штаново-пиджачные материалы, сложенные до самого потолка, или ткани на пальто — ну кто столько купит? По-моему, их не покупали никогда. Пальто перелицовывалось — а это уже как минимум двадцать лет носить его, а потом из него детям сошьют, и дедкам на телогреечку и стельки останется.

Ведь только еда быстро исчезает. А ее как раз изначально не было. У нас в доме жила тетенька бухгалтерша, она любила порядок, учет и перечисление. Идет с работы и начинает во дворе: была в гастрономе на Пушкинской: и колбаски нет, и сырку нет… потом была в продовольственном у института — и колбаски нет, и сырку нет. И так все магазины для еды, штук пять. Пока все не перечислит, с места не сойдет. Мы над ней смеялись, если бы она ткани ела: и ситчик есть, и шелк такой-сякой есть… и дерматин, и креп-жоржет…

Как бы она сейчас с едой-то умаялась перечислять — вон в Ташкенте везде еда есть.

Деньги — не везде, а еды навалом, говорят. Но денег всегда — не везде.

* * *

Ташкент. Жаркий августовский день умирает скучным вечером. Обыватели поливают двор, готовят ужин, в воздухе пахнет мокрой прибитой пылью, жареным луком, сухими листьями.

На балконе сидят две невостребованные любовью и счастьем прыщавые девицы и старушка.

Крутится пластинка…

«Tombe la neige
Tu ne viendras pas се soir…»

Девицы голосят фальшиво: «Томбеее лянееееже…»

Только старушка поет красиво, на настоящем французском языке, легко и тоже напрасно…

* * *

Дрожжи всегда были ворованными с хлебозавода. Обычно продавали их русские тетки. Стояли как бы просто так, к ним подходили и тихо спрашивали. Быстро совали деньги, тетка доставала из лифчика или из кармана крошечный сероватый кусочек, завернутый в пергаментную бумажку. Она сразу отворачивалась и отходила на несколько шагов.

Это напоминает мне китайский квартал в Нью-Йорке. Пробираешься через толпу, натыкаешься на неподвижных, они быстро шепчут: «Луи Вюттон» или «Прада», какое-нибудь дорогущего дизайнера имя. Фальшивые сумки.

Если кто-то готов, обычно небогатый и неискушенный провинциальный турист, его заводят в магазинчик, затирают там в какую-нибудь щель, уже испуганный покупатель даже не торгуется, выходит с плотно завернутым сокровищем и быстро покидает место искушения, за углом разворачивает, с облегчением видя, что его не сильно надули.

С дрожжами сложнее, тоже надо было отойти в сторонку, не теряя из виду продавщицу, развернуть, помять и понюхать дрожжи. Если они не вызывали доверия, их можно было вернуть, обменять или получить назад деньги. Как в Америке.

Но осадок унизительной взаимной ненависти не уходил еще несколько минут. Избавиться от него можно было, покупая арбуз.

Жара, на горе арбузов полулежит продавец, в ватном халате, тюбетейке, подвязанной платком, с веточкой райхона (мяты) за ухом, пьет чай, жует табак. Время от времени пронзительно кричит, зазывая покупателей.

Бабушка всегда спрашивала: «С походом будет?» «С походом» означало, что продавец только килограммы учтет и за них возьмет деньги, все граммы больше — получи бесплатно. Она говорила по-узбекски, видя такое уважение от «лица русской национальности», продавец был особенно щедр.

Она сама никогда не выбирала. Продавец вставал, окидывал взглядом кучу, выбирал жертву, сначала на глаз, а потом на стук.