Нас там нет

Недавно я прочла у Гегеля: «Чтобы стать свободными… народы должны пройти через страшную дисциплину и подчинение воли господина».

А прав был, противный злыдень…

Происхождение меня

Ну вы знаете такое несколько шутливое выражение «жертва аборта».

А после войны аборты были запрещены, и ненужные дети вполне заслужили название «жертва неаборта».

Ах, какой цинизм! Но жить-то надо.

Так вот я она и есть, как раз в это время родилась, блаженна, так сказать, «посетить сей мир в его минуты роковые».

Мне повезло, забрали старики в Ташкент.

Первые годы — счастье вне мыслей, слов, нищеты, презрения и сплетен.

А потом, постепенно, мировой порядок людей, приспособленный к месту и времени, начинает вторгаться в это счастье.

Сначала интонацией взрослых разговоров, тревогой послушания непонятному, потом детской неуместной честностью.

— А почему у тебя мама старая? Она скоро умрет, а у меня молодая, долго жить будет.

— А у тебя папы нет? Значит, мать твоя гулящая? А они, гулящие, знаешь как называются? (Ну вы знаете, чего повторять-то.)

— А дедушки папами не бывают.

Сначала я пыталась защищаться: у меня родители — дрессировщики в цирке, они меня не берут, чтобы тигры не съели.

— А дрессировщики богатые, у них золотые одежки, а у тебя вон чулки зашитые. Врешь ты все.

Я росла молчаливая и злая. Не то чтобы хотела «всех убить, чтоб они сдохли», но детей во дворе сторонилась долго.

Взрослое общество стариков манило: загадочное, многословное, неторопливое, с неколебимой уверенностью и спокойствием.

Люди среднего возраста не останавливали взгляд. Участковый детский врач, нестарая еще женщина, была седая, сапожник на углу улицы — ну совсем седой. Книжки — старые колдуны, волшебницы, сами писатели на портретах были уже «солидного возраста».

Мне вообще все взрослые казались стариками. Даже моей первой долгой детской любовью был уже немолодой военный доктор, седой и ветеран войны.

Мне было четыре года, в один прекрасный день все замерли в ожидании новой жизни: приехала Мать, из столицы, самолетом ТУ-104, где все было прекрасно и на обед давали какую-то икру.

Мать была очень красивая, с нежной улыбкой. Наконец, молодая принцесса. Туфли на тонких каблуках, как это красиво, сами знаете, старушки предпочитают уродские низкие каблуки. А тут!

Новой жизни не случилось, приехала-уехала. Ну и слава богу.

Жизнь расширилась детской дружбой, сверстники подросли, всем стало неинтересно, кто откуда, родители какие-то, ну что о них говорить, только и знают, как со двора гонять…

Исторические напоминания

В детстве меня окружали ленины: статуи в полный рост в парках, бюсты, бюстики — в солидных учреждениях, картины маслом на почте и плакаты в детских поликлиниках. Их было так много, так много, ну как плюшевых мишек в американских игрушечных магазинах! А прибавьте еще всякие подарочные магазины, и перед праздником даже в аптеке найдете с десяток мишек.

Сталин тоже был, но его казалось меньше, скажем, как плюшевых собачек. Их ведь тоже много, но с мишками по количеству не сравнить.

К тому же в какое-то время сталины стали исчезать ночами. Едешь в троллейбусе, смотришь в окно: вчера был, а сегодня пусто, разровнено даже. Бабушка обычно нервно смеялась по такому случаю, но смеялись не все, кто крестился, кто возмущался, кто испуганно молчал.

Сталин вообще был немного вне моего внимания, дома его не упоминали по имени, это был «он», этого Сталина дедушка явно ненавидел всей душой.

А ленина дедушка, видимо, любил, тоже всей душой.

Когда, гуляя на бульваре возле заброшенного фонтана, украшенного гипсовыми людьми, я просила показать, кто из них ленин, старики ускоряли шаг и публично обвиняли меня в глупости. Почему глупость? Понятно, что Буратино возле кукольного театра — не ленин, и которые с ним — тоже, и на кладбище его не было, но в этом нельзя быть уверенным, потому как мы никогда не доходили до конца. Топтались возле трех могилок и даже не смотрели по сторонам.

В будке сапожника они оба были. Прикнопленные к стене, украшенные бумажными цветами с уголков. Кто-то велел сапожнику сталина снять, он жаловался, плакал, бил себя в страшную волосатую грудь и обещал отдать за сталина жизнь. Мне стало жалко его, я сказала, что он опоздал, сталин умер, ему уже не нужна сапожникова жизнь.

Он стал спорить, что нет, не умер, вместе с лениным не умер. У меня помутилось в голове, я еще не знала тогда, что ленин всегда живой. От ужаса я стала орать, что они все умерли ОЧЕВИДНО. А загробная жизнь была только в Древней Греции, и то давно.

А дедушка, вместо того чтобы поддержать мои наблюдения, предательски извинился перед сапожником и потащил меня домой.

С тех пор мне разрешали говорить про них только дома.

Когда собирались постлагерные друзья, можно было спрашивать, всех ли сталинов убрали из города? А когда уберут ленинов и кого поставят взамен? Дедушка сказал, что ленинов не уберут никогда. В это трудно было поверить после сталинов, но он верил.