Нарост

Мать тоже это поняла, хотя ни один из нас напрямую не касался этого вопроса. На другой день я обнаружил, что она попросила установить ширму между кроватью и стулом, на котором я обычно сидел. Я пытался протестовать, но она объяснила:

— Хватит с меня и того, что врачи и сестры постоянно с головы до ног рассматривают меня. Но чтобы ты, мой единственный сын, тоже видел это — нет, не бывать этому. О Господи, за что ты послал мне такое наказание?!

И правда, всю свою жизнь мать вела себя столь безупречно и непорочно, что я готов был допустить, что и чрезмерная добродетель способна прогневить Бога.

И все же я осмелился запротестовать против ширмы, хотя, и понимал, что рискую сильно обидеть мать. Она неожиданно уступила и перегородку убрали, но всякий раз, когда я входил в палату, мать натягивала простыню, закрываясь с головой. Таким образом, все, что я мог видеть, это выступающий наружу громадный бугор, который изнутри подрагивал и шевелился. Я брал руку матери в свои ладони, хотя разговаривали мы очень мало. Она почти постоянно пребывала в состоянии оцепенения, измученная непрёкращающимися болями и оглушенная чудовищными дозами морфия. Но несмотря на все это, она неизменно натягивала простыню на голову и не снимала ее до тех пор, пока я не выходил из палаты.

Как-то, однажды утром, меня поразила царившая кругом тишина, Лишенная привычных стонов матери, палата, казалось, погрузилась в царство невыносимого безмолвия. И я понял, что она была больше не в состоянии говорить, и только беспрерывно, с отчаянием сжимала мою ладонь, словно пыталась что-то сказать. Мне кажется, она продолжала настаивать на немедленной операции. Я снова, в который уже раз переговорил с врачами, однако добился все того же неутешительного результата.

— Не беспокойся, мама, — успокаивал я ее, — они скоро начнут подготовку к операции. А потом ты пойдешь на поправку, снова будешь работать в библиотеке, увидишься со своими старыми друзьями. — Иногда мне даже казалось, что эти слова помогают снять хотя бы малую толику ее чудовищного напряжения.

Вскоре мать потеряла способность нормально есть, и я понял, что вот-вот наступит конец. Я опасался, что врачи перейдут на внутривенное питание и тем самым лишь продлят ее агонию, но этого не случилось. Очевидно, они предпочли не вмешиваться в то, что сами же называли «естественным» ходом развития болезни.

Время тянулось невыносимо медленно. На следующее утро в палату пришла еще одна медсестра — явно на подмогу первой. Я сразу смекнул, что конец близок. Сестра постоянно делала какие-то записи в своем блокноте. При виде меня мать неизменно натягивала простыню, закрываясь с головой, и меня невольно поражало, что у нее еще оставались на это силы. Меня до глубины души трогала ее забота о том, чтобы не ранить мои сыновние чувства собственным видом. Теперь мне не составило бы большого труда откинуть простыню и удовлетворить свое давнее желание, но я устоял перед соблазном, поскольку не мог ослушаться ее воли.

Однажды мне показалось, что я замечаю, как под простыней отчаянно что-то бьется, видимо опухоль. К этому времени мать уже не протягивала мне руку и не пыталась сжать мою ладонь. Косвенным путем я установил, что наряду с биением сердца в материнской груди врачи обнаружили еще один источник пульсирующих сокращений. Иными словами, один из двух загадочных органов в ее теле начал биться самостоятельно.

Спустя семь или восемь часов дыхание матери неожиданно стало убыстряться, становиться более глубоким, энергичным… а затем так же внезапно прекратилось. Я зарыдал, испытывая облегчение и жалость одновременно, — слава Богу, ее страдания подходили к концу.

После долгой паузы внутри опухоли почувствовалось отчаянное движение. Забегали врачи, все стали о чем-то возбужденно перешептываться. Главврач некоторое время молча глядел на подрагивающую массу, после чего резко приказал мне выйти из палаты.

Я успел сделать лишь несколько шагов, когда тишину нарушил громкий, какой-то хрипловато-хлюпающий звук, долгий и совершенно неестественный. Мне хотелось остаться, однако доктор почему-то рассердился и повторил свой приказ, добавив, что делает это исключительно ради моей же пользы. Позднее я все же потребовал от него необходимых разъяснений. Тщательно подбирая слова — опять же, как он сказал, ради моего собственного благополучия, — он объяснял мне, что тот самый грушеобразный орган внутри материнского организма оказался некоей разновидностью легкого. Со смертью матери он предпринял попытку спастись и, когда она перестала дышать, перешел на собственное дыхание. «Разумеется, — добавил он, — долго это продолжаться не может. Как только иссякнут источники питания, он неизбежно погибнет».

Той же ночью я пробрался в клинику. Несмотря на плотно обитые двери палаты, я мог различить тяжелый хрип дыхания опухоли. Вдох получался долгим, каким-то вымученным, тогда как выдох был совсем коротким и легким. Я смекнул, что примешивавшийся к дыханию громкий хрип скорее всего вызван наличием какой-то слизистой преграды для воздуха.