Народ

Итак, животные реабилитированы, занимают место в крестьянской семье вслед за любящими их детьми, словно бедные родственники в дворянских домах на самом конце стола. И обращаются с ними, как с родственниками: они участвуют в радостях и горестях семьи, на них надевают траурные повязки и свадебные украшения (еще недавно так водилось в Бретани). Правда, животные бессловесны; но зато они покорны, терпеливо слушают все, что им говорят; хозяин, заменяя священника у себя дома, проповедует им во имя божие…[216]

Так, народ, чей наивный инстинкт куда проницательнее церковных хитросплетений, робко, но настойчиво стремился восстановить природу в правах. И благодарная природа воздала ему сторицей: эти божьи создания, сами лишенные всего, сделались источником богатства. Как только животных начали любить, они стали «жить дольше, плодиться быстрее. Земля вновь обрела плодородие, и мир, бывший, казалось, на краю гибели, вновь расцвел и набрал мощь, ибо милосердие окропило его благодатной росой.

Раз семья состоит из взрослых, детей и животных, то встает вопрос, нельзя ли открыть перед нею в полном ее составе церковные врата? Тут возникли большие затруднения. Животным разрешали доступ только на паперть, чтобы кропить их святой водой, изгонять бесов из них. «Простой человек, оставь у порога свою скотину и войди один! Взгляни: на церковных вратах изображен Страшный суд; на престоле восседает господь бог, перед ним – архангел Михаил с обнаженным мечом и весами. А разве можно судить, оправдать или же приговорить к проклятию тех, кого ты привел с собой? Разве у животных есть душа? А если даже есть, что с нею делать? Уж не открыть ли и для нее преддверие рая, как для душ младенцев?»

И все же крестьянин упорствует, он почтительно выслушивает эти доводы, но не хочет в них вникать. Он не желает быть спасенным в одиночку, без всех членов своей семьи. Почему, спрашивается, его вол и осел не могут получить свою долю блаженства, наряду с псом святого Павла? Они же поработали на своем веку!

«Ладно, я перехитрю попов! – (думает крестьянин. – Подожду-ка до рождества, когда вся святая семья в сборе, когда Христос еще слишком мал, чтобы вершить суд и расправу. Можно это или нельзя – мы придем все: и я, и моя жена, и мои ребята, и мой осел. Да, и он тоже! Его предок побывал в Вифлееме, носил на спине самого Спасителя. В награду за это надо, чтобы и у бедняги был свой праздник. Правда, эта животина вовсе не такова, какою притворяется: и упряма она, и хитра, и ленива… Ну да ведь и сам я таков: кабы не нужда, разве я стал бы работать? Да ни в жисть!»

Когда народ вопреки запрету епископов и соборов приводил свою скотину в церковь, это было скорее трогательное, чем смешное зрелище.[217] Осужденная, преданная проклятию природа возвращалась победоносно и в то же время смиренно, чтобы ее можно было простить. Она возвращалась вместе со святыми языческого мира, с сивиллами[218] и Вергилием. Ослу показывали меч, остановивший Валаамову ослицу,[219] но этот ветхозаветный меч, уже притупившийся, не пугал его; закон не действовал в этот день, уступая место милосердию. Скромно, но уверенно осел шел прямо к яслям,[220] слушал богослужение и, как все крещеные христиане, преклонял колени. Специально для него пели то по-латыни, то по-галльски (чтобы он понял) наивный и торжественный гимн:

На колени! Скажи: «Аминь!»
Кормушку с сеном ты покинь.
Еще разок «аминь» скажи,
По старой жизни не тужи!

Но из этой попытки вернуть животным права ничего не вышло.[221] Церковные соборы запретили им доступ в храмы. Философы, нисколько не менее спесивые и черствые, чем богословы, решили, что души у животных нет.[222] Они терпят в этом мире муки? Ну так что же? В загробной жизни нм нечего ждать воздаяния.

Итак, бога для них не было; ласковый отец всех людей оказался жестоким тираном для тех, кто не имел человеческого образа и подобия. Но неужели бог мог создать игрушки, способные чувствовать, механизмы, способные страдать, автоматы, схожие с венцом творения лишь тем, что в состоянии испытывать боль? Как только терпит вас земля, бессердечные люди, в чьи головы пришла столь нечестивая мысль, люди, вынесшие такой приговор ни в чем не повинным, страдающим живым существам?

Наш Бек прославится среди всего прочего еще и тем, что его современником был одни философ[223] с гуманным сердцем.[224] Он любил детей и животных. Ребенок во чреве матери интересовал людей науки лишь как зародыш, черновой набросок человека; но этот ученый любил его словно уже родившегося. Внимательно исследовав сокровенную жизнь этого крохотного создания, он уловил в его развитии те же метаморфозы, какие претерпевает эмбрион всякого животного. Так в материнском лоне, подлинном святилище природы, была открыта тайна всеобщего братства… Благодарение богу!

Это поистине восстановление низших существ в их правах. Животные, эти рабы рабов, оказываются прародителями владык земли…