Народ

Опять-таки благодаря детям вы можете увидеть, сколько еще примитивного и детского сохранилось в народе, хоть он и основательно изменился. Ваш сын, как бретонский крестьянин пли пиренейский горец, говорит языком Библии пли Илиады. Самые смелые догадки разных Вико, Вольфов,[189] Нибуров[190] – ничто в сравнении с тем ярким светом, каким некоторые детские словечки внезапно озаряют потемки древности. Не раз, когда вы наблюдали, как дети придают самым отвлеченным идеям конкретно-историческую и повествовательную форму, вам должно было прийти в голову, что и народы в своем младенчестве должны были излагать свои верования в форме легенд, превращать всякую моральную истину в историческую притчу. О мудрецы, какой урок для вас! Сядем вокруг ребенка, этого юного учителя, повествующего о стародавних временах, будем его слушать! Ему нет никакой нужды приводить доказательства, чтобы заставить нас поверить; он – словно живой свидетель: «Жил да был…» Он знает сказку лучше вас.

Дети, как и народы, не вышедшие еще из младенческого возраста, сосредоточивают внимание на чем-нибудь одном, все воспринимают конкретно, живо. Достаточно взглянуть на ребенка, чтобы понять, до какой степени абстрактно наше отношение ко всему. Однако многие из наших замысловатых абстракций не выдерживают этого испытания. Особенно часто напоминают о реальной действительности французские дети, столь живые, говорливые, с рано пробудившимся здравым смыслом. Эти невинные критики подчас ставят в тупик и мудрецов. Их наивные вопросы зачастую касаются неразрешимых противоречий. Дети не умеют, подобно нам, обходить трудности, избегать обсуждения тех проблем, в которые философы, словно сговорившись, предпочитают не углубляться. Смелая детская логика всегда прямолинейна. Многие нелепости, освященные веками, продержались бы недолго, если бы взрослые в ответ на вопросы детей не приказывали им молчать. Особенно часто слышится «почему?» в возрасте от четырех до двенадцати лет. В период от кормления грудью до появления признаков пола дети отличаются более живым умом, более восприимчивы и одухотворены, чем в последующие годы. Один выдающийся грамматик, всю жизнь по собственному желанию проведший с детьми, говорил мне, то у ребят этого возраста он находил способность к самому тонкому отвлеченному мышлению.

Дети очень много теряют от того, что их так скоро «обтесывают», заставляют так быстро переходить от жизни, где господствует инстинкт, к жизни, основанной на рассудке. До сих пор они жили, черпая из щедрой сокровищницы инстинкта, они словно плыли по морю в молочно-белом тумане. Когда эту густую пелену начинают пронизывать яркие лучи логики – это, несомненно, прогресс, и прогресс необходимый, обусловленный самой жизнью, но тем не менее в определенном смысле этот прогресс является шагом назад. Ребенок был маленьким богом, теперь он становится человеком.

Первые годы детства и смерть – вот когда люди соприкасаются с бесконечностью, вот когда их осеняет благодать, какое бы значение ни придавать этому слову – теологическое или художественное.[191] На выразительном личике ребенка, который, только начиная жить, пробует силы в игре, и на спокойно-торжественном лице умирающего, чья жизнь подошла к концу, лежит одна и та же печать. Что может лучше этого подтвердить величавые юлова Библии: «Боги вы и богами будете»?

Апеллес[192] и Корреджо[193] постоянно изучали эти ни с чем не сравнимые моменты человеческой жизни. Корреджо целыми днями наблюдал игры маленьких ребят;[194] Апеллес, по словам одного античного писателя,[195] больше всего любил изображать умирающих.

В эти дни начала и конца жизни, в дни перехода границы между двумя мирами человек как будто находится в них обоих.[196] Он живет тогда лишь одним инстинктом, и эта жизнь – словно заря и закат мысли, более смутная, чем сознательная жизнь, но насколько более всеобъемлющая! Вся сознательная жизнь – не более как промежуточный период, коротенькая черточка, исходящая из бесконечности и вновь исчезающая в ней. Если хотите почувствовать это, понаблюдайте над детьми и над умирающими, сядьте у изголовья последних и молчите.