Народ

В другой книге я говорил о тяготах духовенства. Они велики, вызывают сочувствия. Но священник, этот раб папы и епископа, целиком от них зависящий, не смеющий ни в чем им прекословить, является в свой черед тираном учителя. Последний подчинен ему не только формально, но и фактически. Жена учителя, мать семейства, заискивает перед служанкой г-на кюре, перед любой влиятельной прихожанкой. Ведь она отлично знает (у нее дети, и жить ей донельзя трудно), что если учитель не поладит с кюре – пиши пропало! Он конченый человек, с ним расправиться легче легкого. Вы думаете, его только ославят невеждой? Какое! Он-де и пьяница, и развратник и так далее и тому подобное. Наглядным доказательством его безнравственности служат дети: что ни год – новый ребенок… Лишь монахи – воплощенная нравственность. Правда, иногда их таскают по судам. Но не беда: замять возникшее дело не так уж трудно.

О порабощенность! Ее тяжелое иго я нахожу повсюду: и поднимаясь, и спускаясь по социальной лестнице. Под этим ярмом задыхаются самые достойные, самые заслуженные, самые скромные люди.

Я говорю не о законном, иерархическом подчинении, не о выполнении приказов начальства – все это естественно, а о другой зависимости, косвенной, скрытой, но еще более тягостной. Ее корни в верхах, она охватывает низы, проникает всюду, проявляется решительно во всем, обо всем осведомлена, хочет управлять и телами и душами людей.

Между торговцем и чиновником большая разница. Первый, как мы уже говорили, вынужден обманывать в мелочах, роль которых сама по себе невелика; но зачастую он сохраняет независимость суждений. Государственный же служащий как раз этой независимости лишен. Ему приходится кривить душой; порой он принужден лгать, когда дело касается того, во что он верит, его политических убеждений.

Наиболее умные стараются работать так, чтобы их не замечали, они избегают высказывать свои мысли, делают вид, будто они – люди ничтожные, незначительные, и это им так хорошо удается, что уже нет надобности притворяться: они в самом деле становятся такими, какими хотят казаться. Чиновники, эти глаза и руки Франции, притворяются, будто ничего не могут увидеть, ничего не могут сделать… Поистине, если органы тела таковы, то оно наверняка поражено серьезным недугом.

Но будет ли бедняге легче, оттого что он выставляет себя ничтожеством? Вовсе нет. Чем больше он уступает, чем дальше пятится назад, тем больше от него требуют. Хотят, чтобы он представил «доказательства преданности» (так это называется), оказал «услуги». Он сможет далеко пойти, если будет полезен, если сообщит побольше сведений о таком-то или таком-то. Взять, к примеру, вашего сослуживца Имярека – можно ли на него положиться?

Этот вопрос повергает чиновника в замешательство, он возвращается домой расстроенным, почти больным. Его расспрашивают, что с ним? Он объясняет. Как вы думаете, кто его поддержит в эту трудную минуту? Члены его семьи? Очень редко.

Как это ни грустно, ни тяжело, но приходится сказать: в наше время человека портит не общество (он слишком хорошо его знает), не друзья (у кого они есть?). Нет, чаще всего его портит собственная семья. Любящая жена, тревожась за судьбу детей и стараясь, чтобы муж продвинулся по службе, способна на все, она может даже толкнуть его на подлость. Набожная мать не видит ничего особенного в том, что сын делает карьеру, притворяясь набожным. Ведь цель оправдывает средства, и тот, кто служит доброму делу, не может быть грешным… Как же быть чиновнику, когда его вводит во искушение собственная семья, которая должна была бы оградить его от соблазна, когда порок прикрывается личиной добродетели, или сыновнего послушания, или отцовского авторитета?

Это одна из наиболее мрачных сторон нашей действительности; не знаю, что может хуже влиять на нравы.

Но я никогда не поверю, чтобы подлость, даже при наличии таких помощников, как подхалимство и ханжество, восторжествовала во Франции. Наш народ питает неодолимое отвращение ко всякой фальши, ко всякой лжи. В своей массе он не так уж плох; не судите же о нем по накипи, всплывающей на поверхность. Хоть эта масса и неустойчива, но есть сила, сплачивающая ее: чувство воинской чести, о которой изо дня в день напоминает наша героическая история. Иной, уже готовясь совершить низкий поступок, вдруг останавливается, сам не зная отчего… Не почувствовал ли он незримый дух наших героев-солдат, не реет ли возле его лица наше старое знамя?

О, я надеюсь лишь на это знамя! Пусть оно спасет Францию и ее армию! Пусть останутся незапятнанными наши славные войска, на которые устремлены взоры всего мира![148] Пусть они будут тверже железа – перед лицом врага, и крепче, чем сталь – перед попытками внести разложение в их ряды! Пусть никогда не проникнет в них полицейский дух! Пусть они всегда с отвращением относятся к измене, к подлости, к тайным проискам вместо честных путей!