Наркомы страха

5. Я прошу передать Сталину, что никогда в жизни политически не обманывал партию, о чем знают тысячи лиц, знающих мою честность и скромность.

Прошу передать Сталину, что все, что случилось, является просто стечением обстоятельств, и не исключена возможность, что и враги приложили свои руки, которые я проглядел. Передайте Сталину, что умирать я буду с его именем на устах».

Надо отдать Николаю Ивановичу должное: он старался облегчить участь близких ему людей и даже просил не расстреливать А. С. Журбенко, бывшего начальника Управления НКВД по Московской области. Похоже, Ежов уже не понимал: чем больше он будет хвалить арестованных чекистов и называть их честными людьми, тем вернее их расстреляют.

В последнем слове Николай Иванович прямо заявил, что признания были добыты с помощью избиений, и как бы предлагал генсеку спасительную для себя схему: пусть будет заговор, но его руководители — Фриновский и Евдокимов, а он, Ежов, виноват только в том, что не успел вырубить под корень всех чекистов-заговорщиков и не разглядел главного из них в лице своего первого заместителя. Фриновскому «железный нарком» не мог простить рокового доноса. Но Сталина трудно было разжалобить обещанием умереть с его именем на устах.

Расстреляли Ежова 4 февраля 1940 года. Трудно сказать, чем была вызвана задержка на сутки с исполнением приговора. Скорее всего, стенограмму последнего слова Николая Ивановича доставили Сталину, и именно генсек должен был дать «добро» на казнь. В ночь на 4 февраля Берия был у Сталина. Не исключено, что тогда Иосиф Виссарионович и санкционировал расстрел Ежова. Возможно и другое объяснение. Чтобы не гонять лишний раз палачей, ждали, когда осудят еще нескольких видных подсудимых. Тот же Фриновский был приговорен к высшей мере наказания как раз 4 февраля, равно как и Николаев.

Существует легенда, будто перед расстрелом Ежова подвергли долгим мучениям. Вот как описывают их историки Б. Б. Брюханов и Е. Н. Шошков: «Едва его вывели из камеры, чтобы препроводить в специальное подвальное помещение — место расстрелов, как он оказался в окружении надзирателей и следователей, прервавших допросы ради такого случая. Раздались оскорбительные выкрики, злобная ругань. Он не встретил ни одного сочувственного взгляда. На него смотрели с издевкой и злорадством. В тюремном коридоре ему приказали раздеться догола и повели голым сквозь строй бывших подчиненных. Кто-то из них первым ударил его. Потом удары посыпались градом. Били кулаками, ногами, конвойные били в спину прикладами. Он визгливо кричал, падал на каменный пол, его поднимали и волокли дальше, не переставая избивать. Что посеешь, то и пожнешь».

Брюханов и Шошков цитируют документы о приведении приговора в исполнение, до недавнего времени хранившиеся под грифом «совершенно секретно». Неужели мыслимо было утаить обстоятельства смерти Ежова, если на казнь его вели сквозь строй десятков, если не сотен надзирателей и следователей? Нет, конечно же красочные сцены предсмертных мук Ежова не имеют ничего общего с действительностью. На самом деле приведение в исполнение смертных приговоров, да еще таким высокопоставленным осужденным, как Ежов, было заданием сугубо секретным, с хорошо отработанным механизмом. И расстреливал Николая Ивановича только один человек. Скорее всего, комендант НКВД Василий Михайлович Блохин или кто-либо из его подчиненных.

Есть еще один рассказ о том, как умирал бывший нарком. Будто бы в расстрельной камере низкорослый Ежов долго метался и приседал, уворачиваясь от пуль, пока одна все же не настигла его. Может быть, в этой легенде и есть доля истины. Если верно утверждение Хрущева, что Ежов страдал не только алкогольной, но и наркотической зависимостью, то следователи могли добиться от него признательных показаний без помощи кулаков или резиновых дубинок. Достаточно было пообещать ему марафет — наркотик, и Николай Иванович подписал бы все, что от него потребовали. А в наказание за фортель, выкинутый на суде, Николая Ивановича наверняка лишили наркотиков. Поэтому в последние два дня перед казнью он должен был испытывать дикую ломку и в момент расстрела вряд ли себя контролировал.

Вплоть до конца 80-х о судьбе Ежова ничего достоверно не было известно. Только город Ежово-Черкесск вдруг стал просто Черкесском, а пароход Дальстроя «Николай Ежов» в одночасье превратился в «Феликса Дзержинского». По стране ходили самые разнообразные слухи. Говорили, что бывший нарком допился до потери рассудка и помещен в психиатрическую лечебницу в Казани. Рассказывали, будто Николай Иванович еще много лет благополучно заведовал баней где-то на Колыме. Вероятно, в глазах рассказчиков это и была та «менее самостоятельная работа», о которой просил Ежов на XVIII съезде.