Наркокурьер Лариосик

Теперь они уже смеялись вместе, и Апрель тоже подскакивал от радости, подступившей к горлу где-то там, внутри перепачканной солидолом шеи, на своем диэлектрическом резиновом коврике, который служил ему постелью и местом с самого первого дня его появления в чреве этого доброго железного зверя, все дальше и дальше ушагивающего сквозь ледяную полярную ночь вместе с длинным, пролетом в сто погонных метров, носом и страшнозубым, объемом в двадцать кубов, рылом.

На первое апреля семь сделанных к концу года миллионов им установили уже как план.

— Зря старались, мудаки, — огорчился бугор. — Теперь упирайся, новый кубаж одолевать…

Но снова одолели, и уже к концу третьей декады марта Гришка Блюмкин — разрезовский маркшейдер, москвич, тоже завербованный, но не жить, а по контракту, — заскочил после обмера к ним на ЭШ и картаво поздравил с выполнением.

— Тьфу, блядь, — сплюнул на пол бугор после Гришкиного ухода. — Там Блюмквисты были, здесь — Блюмкин этот, москаль картавый. Никакой жизни. Теперь новый план дадут, еще хуже, а там — еще…

— Ничего, бугор, — весело возразил Чен. — Там, глядишь, снова натянем, а то — опять перекроем.

— С вами перекроешь, — все еще недовольно пробурчал бугор, — работнички…

После смены Чен в дежурку не полез.

— После приеду, с другой, — загадочно сообщил он Аверьяну.

Бугор уже забрался в кузов и только равнодушно махнул рукой, успев крикнуть:

— Фидер после выруби, а то забудешь! И Апрельке воды на ночь тоже не забудь…

Апрель крутился тут же, у Ченовых ног, радуясь, что не все уехали разом, как обычно. Дежурка фыркнула плохим бензином, развернулась и исчезла в тусклом световом промежутке полярного межсезонья…

Когда на следующее утро подсобник не явился к отправке дежурной машины, Пашка, карьеровский шофер, спросил:

— А где Ченька-то ваш? Я ждать не буду!

— Трогай, — решил бугор. — Семеро одного не ждут, сам приедет после…

На экскаваторе кто-то был, потому что, когда они подъехали, свет в кабине горел.

— Он что, тут ночевал, что ли? — удивился бугор.

— Может, с бабой? — внес дельное предположение Аверьян, таинственно посмотрев на бугра. — А?

Такое случалось не раз в машинистской жизни, разнообразя порой экскаваторные вскрышные будни, но затрагивало по обыкновению интересы лишь главного начальника — капитана корабля. Экипажу это не дозволялось. Бугор ничего не ответил, хмыкнул только, и они пошли к экскаватору.

Чен, живой и здоровый, встретил их в кабине. Он сиял.

— Чо случилось-то, Чень, чего ты оставался-то? — первым делом спросил подсобника Аверьян. Он посмотрел по сторонам, потом высунул голову за дверь и глянул туда тоже, в холодный и полутемный машинный зал: — А где Апрелька-то?

— Сюрприз! — загадочно объявил все еще сияющий Чен. — Сюрприз будет!

— Какой там еще сюрприз, — раздраженно бросил бугор, — давай, запускаемся, и так ждали тебя, ждали, где собака-то?

— Будет собака, будет, — опять весело ответил кореец, невзирая на бугровую утреннюю строгость, и добавил: — Все будет. К обеду…

Он вытащил из-под шкафа ключ на тридцать два, надел ватник и затопал вниз по ступенькам, в сторону базы.

Первый раз они ходили по малой нужде сразу перед ранним обедом — около двенадцати. Бугор вырубил движки и спросил:

— Кто со мной?

Компанию составил Аверьян, а Чен остался собирать обед, как было у них заведено. Готовили они тут же, в кабине. Чай, суп и картошку варили своим кипятильником — два бэушных лезвия «Нева», связанные ниткой через диэлектрик, и присоединенные к 220 вольт медными проводами, кипятили ведро за полторы минуты. Потом Чен прочел, что медь ядовита для здоровья, и они пересоединили прибор на алюминий. Вкуснее не стало, но полезней — значительно.

Они поднялись в кабину и ахнули: на столе, покрытом белой бумажной скатертью, был накрыт пир. Настоящий пир, без обмана, с литровой «Северной» в центре, той самой, красивой, с сине-золотой этикеткой, какую никто в местной торговой сети не брал по причине дороговизны. Рядом — все по порядку: корейская морковка, острая такая и нашинкованная мелко и длинно, как красная лапша. Дальше шла тонко напластанная сырокопченая колбаска, из привозных. Потом — огурцы, пастеризованные венгерские, из банки, не сморщенные из бочки, как вразвес, а, наоборот, с пупырышками и хрусткие. Сыр тоже был, и тоже хороший, — твердый и с дырками, похожий на швейцарский. Бугор пробовал такой один раз, там еще, в Силламяэ. Дальше — более-менее: кока-кола, чеснок маринованный и пирожки из карьеровского буфета. Рядом докипала быстрая картошка, в ведре, на бритвах. Тарелки были одноразовые, из картона, а одна — настоящая, общепитовская, и даже не тарелка, а, скорее, блюдо, овальное, окаймленное по краю золоченой вязью, и с красивым глазуревым штампом «TCP» — трест столовых и ресторанов. На нем размещалась странная еда — длинная толстая колбасина с поджаренными краями, разделанная на крупные дольки, раздвинутые по длине блюда. В разрезе кусков просматривалась упругая начинка — что-то темно-крупчатое с крутыми яйцами по центру, запеченными внутрь. Все это украшало по паре веточек петрушки и укропа.