Наркокурьер Лариосик

Тут не выдержал и второй мент, тонкий:

— Твоя работа, падло? — с едва сдерживаемой злобой процедил он сквозь зубы. — Говори, бля, к тебе обращаюсь!

— Щас! Так она тебе и скажет, — усмехнулся водопроводчик. — Я ее раз в подвале у нас застукал с кобелем ее, так она так на меня посмотрела — я подумал, в глотку мне щас вцепится, не меньше. А Беринг — тот совсем полоумный, тот вообще убить может заживо.

— Протокол осмотра делать будем, — строго сообщил присутствующим толстый в погонах. — Ничего не трогать, пройдемте туда, — он кивнул в сторону комнаты, где спали дети. Наши с Евреем детки, близнецы, девочка и мальчик, брат и сестра.

Первым вошел водопроводчик и сразу увидал сопящих во сне Парня и Девку.

— Ишь какие! — развязно усмехнулся он. — Сразу видать, еврейские. Прав был Боцман — чисто жидята.

— В приют отправим, — по-деловому информировал тонкий в погонах, — а эту, — он кивнул на меня, — покамест в отделение. Там пусть начальство решает, в камеру ее или куда еще.

— А зачем в приют? — возразил Грузило. — Я одного возьму и Боцман одного. Мы ж бездетные. Этой же все одно кранты теперь, — он тряхнул головой в мою сторону, не оборачиваясь, — а детки какие-никакие, хоть такие, — товарный залог имеют. Глянь, крепыши какие.

Он взял Парня за шкирку и поднес его к груди. Другой рукой сделал козу и повел ее ему навстречу. Парень сладко зевнул, и тут из-под него потекла струйка и пролилась прямо по Грузиловому рукаву.

«Так тебе и надо, урод, — злорадно подумала я. — Сказано было: ничего не трогать».

Если 6 не законники в шинелях, я бы, конечно, этого не потерпела.

— Положите на место, — распорядился тонкий, — и присядьте пока.

Сам же он привычно зыркнул по сторонам и тут же обнаружил Евреев паспорт. Да его и искать было нечего — валялся на буфете рядом с бумажной Богоматерью. Тонкий раскрыл и зачитал:

— Трошкин Ефим Степанович! — потом вгляделся и присвистнул: — Надо же, ему всего-то пятьдесят четыре было, — он оглянулся в коридор и протянул, — а по виду не ска-а-а-жешь. Я думал, за семьдесят…

— А где он теперь, вид-то? — почесав шею, спросил Боцман.

— Это не вид уже, а сплошь анатомия. Говорил я… — он оборвал мысль на середине, махнул рукой и равнодушно умолк.

Толстый в это время строчил протокол.

— Я закончу сейчас, — обратился он к тонкому, — давай пока, пакуй всю эту братию, а то эксперты прибудут, чтоб не путались тут с ними.

Слово «пакуй» мне отдаленно было знакомо, но не настолько, чтобы я могла осознать его применительно к моим детям. И когда тонкий мент подхватил Еврееву кошелку и сунул туда поочередно сначала Парня, а потом и Девку, я все поняла с окончательной ясностью…

До меня он добраться не успел. Я прыгнула прямо на него, пытаясь пробиться к детям. Тогда он увернулся, но как-то неловко, потому что совершенно не ожидал от меня подобной яростной прыти. Я воспользовалась его замешательством и накинулась опять, теперь уже ухватив его за руку по-настоящему. Он заорал как резаный. Но я повисла на нем и не выпускала руку. Другой мент вскочил от протокола и тоже заорал на всех других:

— Ну, хули вы смотрите?! Бейте ее, паскудину, отрывайте!

А сам быстро расстегнул кобуру на поясе — я даже успела моментально ощутить, как резко запахло кожей, толстой такой, дубленой, и ружейным маслом, — выхватил оттуда железную дуру, размахнулся и со всей силы саданул мне по голове. Но саданул не больно, по косой. Да я и не чувствовала боли никакой в этот момент — только запах грудного молока и сладкой мочи — запах моих деток: мальчика и девочки, наших с Евреем близняшек. Сзади навалился водопроводчик и тоже заорал:

— Эх, бля, разводной не прихватил, не знал!

В общем, оторвали они меня. Но не оттащили. Я пролетела сверху на пол, там они меня распластали, но голову, хорошо, не перехватили. И тогда я подобралась всем телом, напружинилась, как дикий зверь, и сделала последнее, самое верное движение — вперед, к милицейской ноге. И я ее достала. А достав, вцепилась в нее поверх ботинка зубами. Вцепилась из последних сил и сжала челюсти как только могла сжать, почти до конца. И пока другой мент передергивал затвор своей железяки, я все-таки успела насладиться получившимся хрустом кости и ощутить кровавый вкус своего врага, нашего с Евреем врага. Кровь эта была теплой и приторной, не как у Еврея. У Еврея, когда я обгладывала ему лицо, кровь была холодной и безвкусной. И уже не красной. Потому что Еврей мне был не враг, а наоборот. Он был мне спаситель, друг и муж. Не как раньше был Беринг, а как теперь стал он — человек. Человек, который спас меня и вместе со мной — наших с ним детей, мальчика и девочку, которым нужно есть, потому что Еврей хотел, чтобы они выросли большими и сильными…

Это было последним, о чем я успела подумать, потому что первая пуля, разорвав мне спину, вонзилась в позвоночник и переломила его надвое, не в середине, а ниже, чуть ближе к хвосту. Второй выстрел я уже не слышала…