Нарисуй мне в небе солнце

Я люблю его голос – как будто неокрепший, очень приятный. Когда Нику не видишь, то кажется, что разговаривает совсем юный человек, лет двадцати. Я люблю, как он поет – как-то природно, поставленным от природы голосом. Ника никогда не учился петь, но поет лучше актеров, закончивших театральные вузы. Я люблю смотреть, как он танцует – легко, тоже совсем дилетантски, не зная названий танцевальных позиций и движений, но кому они нужны, эти названия?

Ника талантливый, необычный, Ника еще и красивый. Мне нравятся красивые лица и не нравятся некрасивые. Мужчина не должен быть красивым, он должен быть умным, надежным, сильным – это аксиома. Но где-то внутри меня заложена программа – кем, почему заложена, мне не под силу понять, – по которой мне нравятся правильные носы, точно очерченные губы, ровные гладкие щеки, без обвислых складок, твердые подбородки, выразительные глаза. А не нравятся кривые лица, неровные бугристые носы, нездоровая кожа, безвольные подбородки, мясистые вывороченные губы, маленькие тусклые глаза. Почему? Я бы спросила у того, кто так задумал. Но я не знаю, где он, кто он, как к нему обратиться, на каком языке, чтобы он меня услышал. Он, или оно, или они… Кто это так все придумал? Так правильно, так удивительно просто и логично. На лице отражается жизнь многих поколений предков. Кем они были, как они жили – предавали, обманывали, малодушничали или, наоборот, были верными клятве, боролись с несправедливостью… И это как-то отражалось на лицах – на лицах их детей и внуков. Удивительно.

Чукачин обернулся на меня:

– Что вы сидите, Кудряшова? Хотите что-то спросить?

– Нет, Леонид Иосифович, мне просто интересно.

– А выходите, попробуйте за Гарныденко сыграть. Сядь-ка, Ира, посиди, остынь. Все не туда пар выпускаешь, не в то место он у тебя идет.

– У меня, когда я… – кокетливо завелась было Ирка, но Чукачин только отмахнулся от нее:

– Помолчи посиди! Пусть Кудряшова выйдет. А то она думает, что она тоже артистка. Почему утром вас на репетиции не было? – заорал он вдруг ни с того ни с сего на меня.

– У меня в театре репетиция была…

– А театр как называется – «Синий колобок»? – захохотал Чукачин, мгновенно весь покраснев. – Вам сказано – научитесь сначала чему-то, а потом уже выходите за деньги на сцене играйте! Иди, Кудряшова, поработай! – Чукачин неожиданно перешел опять со мной на «ты». – Текст за год выучила наверняка?

– Свой?

– Да зачем мне твой текст! Я твою сцену не делаю. Гарныденкин текст!

– Я – Теплова… – промурлыкала Ирка.

– Сиди уж! – махнул небрежно рукой Чукачин. – Роль ей дали такую шикарную, а она о ерунде думает, когда играет. Все наоборот у тебя в роли, понимаешь? Не ты к нему, а он к тебе, а ты жмешься, как… Говорить даже не хочу, как кто. Все на тебя будут смотреть и вспоминать, как Осовицкая блистала в этой роли! Так блистала, что пол-Москвы влюблены в нее были, мужики в очередь с ночи выстраивались за билетами, просто, чтобы посмотреть на нее на живую. Так, вставай, Катя, раз уж пришла. Текст у меня возьми, если не знаешь наизусть. Самарцев, Андрюша, начинай давай. – Чукачин тут же поменял тон, обращаясь к своему любимчику.

Наверно, он так же неодолимо любил его, как я Нику или когда-то Волобуева. То есть нет, Чукачин совершенно нормальный мужчина, с удовольствием смотрел на красивых женщин, но Андрюшу любил как ученика, как артиста, восхищался им. И не видел очевидных вещей. Из-за своей безоговорочной симпатии.

Я взяла у Ирки текст, который был переписан ее крупным, старательным и все равно корявым почерком. Вот мне Ирка нравится – не знаю чем – теплотой своей, наивностью, улыбчивостью, еще тем, что она сама льнет ко мне, и мне нравится даже ее глупый почерк. С ошибками, с завиточками, с неожиданно крупными заглавными буквами и крохотными буковками в середине слова, как будто они, хихикая и краснея, как сама Ирка, кокетливо прячутся за соседей, выглядывают из-за них и подмигивают, крайне симпатичные и привлекательные, кругленькие, подбоченившиеся…

– Там вот встанешь, у тумбы, это как будто бы береза, а когда он подойдет… – доверчиво и быстро стала объяснять мне Ирка.

– Так, Гарныденко, сиди, остывай, ничего не надо этого говорить! – крикнул Чукачин, хотя кричать было совершенно не нужно, мы сидели почти рядом с ним и отлично все слышали. – Иди, Катя, раз уж пришла, полюбуемся на тебя, давно не видели! Артистка она! Погорелого театра! Как театр-то твой называется?

– «Синий колобок», Леонид Иосифович.

– Да? – машинально удивился Чукачин. – Тьфу, что ты меня сбиваешь! Так, ладно, начинайте!