Алексей успел к поезду как раз за десять минут до отправления. Суматохи уже не было. Нарги заняли все свободные места. Никто их не провожал. Перрон был необычно пустынным.
Через стекло он встретился взглядом с Наргиз, и она его узнала. Ее глаза вспыхнули и широко распахнулись. Она что-то крикнула в лицо мужу и с ребенком выбежала из вагона. Гаджи последовал за ней.
– Леша, ты жив? Леша, ты жив! – Она улыбалась и плакала одновременно, ее губы и веки тряслись. Муж забрал у нее мальчика, и теперь она стояла с опущенными в растерянности руками, не решаясь обнять отца своего ребенка и не понимая, что делать дальше.
– Это Расул, ваш сын, – сказал Гаджи. – Хороший мальчик, мы его очень любим.
Алексей поцеловал ребенка в пунцовую щечку. Они посмотрели друг на друга одинаковыми голубыми глазами. Расул не испугался незнакомого человека, а, напротив, широко ему улыбнулся, потом сильно и звонко рассмеялся – первый раз в своей жизни. Грусть покинула лица взрослых, и они подхватили задорный детский смех. Потом Наргиз достала из кармана блокнотик и тщательно что-то написала, затем сложила листок вчетверо и передала его Алексею.
– Тут адрес, тут телефон, тут мы, – сказала женщина.
Через три минуты поезд удалялся прочь от московского вокзала, к другой жизни, а двое на перроне еще долго стояли и смотрели ему вслед.
Дома Алексей развернул записку Наргизы, чтобы положить ее под стекло письменного стола. Там было всего три слова:
«Я тебя люблю!»
Поздняя осень листала страницы календаря. Табачный дым слоился по комнате и казался продолжением низких туч за окном. В ноутбуке батарея села еще несколько месяцев назад, и теперь он пылился под столом, как ненужная вещь вместе с пустыми пакетами из-под пива. Как и другие жители города, Алексей третий день не выходил на улицу. Он в который раз смотрел телевизор, упорно надеясь, что злодей Ротбарт в конце балета не закроет экран беспросветно и окончательно своими черными крыльями. Но тот каждый раз гас снова и снова под прекрасную музыку Петра Ильича Чайковского.