Направо и налево

Участвовать в общих прогулках и тренировках он не любил. И не только потому, что заботился о своем здоровье, его оскорбляли грубые выражения, назойливость, фамильярность и пошлость. Он так уверовал в свое благородство, что обрел даже аристократическую восприимчивость. Маршировка, стрельба и устройство лагеря на природе не доставляли ему никакой радости. Он оставался в кругу друзей лишь потому, что это был тайный союз заговорщиков, таящий в себе опасность, и ради возможности высказаться перед единомышленниками. Он не любил носить тяжелые сапоги и обмотки. Природную естественность перелетной птицы считал вульгарной. «Техника» — вот на что он возлагал надежды. «Ради будущего» — выражение, которое он особенно ценил. У него было искреннее желание видеть, как немецкий народ одерживает победы над другими нациями, но «современными средствами». Самолетами, танками, хорошими дешевыми автомобилями, химическими аппаратами, замечательными машинами. Тренировки в лесу он называл про себя «романтическими». Эта романтика была пока нужна, чтобы благодаря ей достичь настоящей власти, по меньшей мере влияния. Его не беспокоило, что приходилось лгать. Это тоже был один из его принципов.

Этой ночью он долго не мог заснуть. Из-за взломанной кружки мать не станет сердиться до смерти — вот именно, до смерти. Ведь не будь ее — одним страхом было бы меньше; содержимое кружки позволит ему сэкономить скудные карманные деньги.

Его радость омрачалась только мыслью о возвращении Пауля.

Похоже, сказал он себе около двух часов утра, что я и следующую ночь проведу без сна. В довершение всего начался дождь.

В самом деле, в желобе, который проходил как раз над окном Теодора, что-то завывало. Он зажег лампу на ночном столике, решил, что света все равно мало, встал и надел очки, чтобы включить светильник на стене — в полумраке он чувствовал себя неуверенно, — и когда стало светло, задержался мимоходом перед зеркалом шкафа. Не без удовольствия отметил, что его пижама хорошо смотрится. Шелковая ткань цвета заходящего солнца поблескивала, борта плотные, с бахромой, как на куртке кавалериста. Теодору нравились пижамы, хорошее белье, шелковые носки. Изящно одеваться на ночь он считал признаком аристократизма. Ему доставляло удовольствие каждое утро красиво завязывать галстук свободным узлом. И за то, чтобы принять черноволосого сына окружного судьи, он высказался не в последнюю очередь потому, что юноша этот был подписчиком на журнал мужской моды, номера которого иногда одалживал Теодору.

Чтобы заснуть, Теодор принял веронал. Это могло, конечно, «повредить его сердцу». Он страдал от мысли, что аптекарь может ошибиться и дать ему яд вместо лекарства. Этот тупой аптекарь, думал Теодор, запросто отравит человека как крысу. Если я не понравлюсь какому-нибудь фармацевту, он может пожелать мне смерти. Надо бы повежливее обходиться с этими молодцами. Постараюсь завтра быть с ним полюбезнее. Он называл всех мужчин «молодцами», разделяя их на две категории: которыми восхищался и которых презирал.

Его брат Пауль относился к «молодцам», которых он презирал и которым завидовал. Завтра такой «молодец» сюда и приедет! Он богат, молод и здоров, подлый счастливчик! Даст ли он мне хоть пфенниг? Конечно, нет. Он ведь скряга. (Теодору было свойственно приписывать скупость как презираемым, так и восхищавшим его «молодцам».) Завтра он приедет и станет хозяином дома. Он и мама объединятся против меня. Я приму его надменно. Как я это умею.

«Как я это умею», — повторил он шепотом. Им снова овладел страх. Веронал не помог, он вызвал сердцебиение; желоб на крыше выл, не переставая, порывы ветра с неровными промежутками швыряли в окно дождевые капли. Теодор начал листать книгу, которую нашел в библиотеке Пауля. Это был «Рембрандт-немец». Он натолкнулся на фразу, которая ему понравилась; решил запомнить ее и процитировать завтра, когда будет разговаривать с Ленхардтом. Это усилие утомило его, и он заснул.

Утро наполнило комнату бледным светом.

VI

Теодор проснулся поздно.

Он услышал голос Пауля в коридоре и решил по возможности оттянуть встречу с братом и еще пару часов поваляться в постели. Мать постучала в дверь. Он не отозвался, только покашлял. Было слышно, как мать прошла в столовую и что-то сказала Паулю.

Теодор оделся с особенной тщательностью и прикрепил к петлице значок общества «Бог и железо». Он словно готовился к встрече с опасным противником, внутренний голос побуждал его вооружиться, поэтому он взял один из трех своих пистолетов. Осмотрев обойму, он засунул его в карман брюк. Затем приблизился — тихо, будто хотел застать кого-то врасплох, — к двери столовой, секунду-другую прислушивался и вошел.

Братья наскоро обнялись и поцеловали воздух над плечом друг друга.

— Что это за значок ты носишь? — спросил Пауль.

— Значок нашего общества, — ответил Теодор.

— И что вы там делаете?

— Всякое.

Долгая пауза.