Напоминание

— Возможно, что да. Некогда было заметить.

— Значит, возможно, что все-таки — да?

— Это третья операция, Алексею Платоновичу предстоят еще две, вставляет Николай Николаевич, делая при этом вежливо-отстраняющее движение, разумеется в воздухе, никого не касаясь.

— Да-да, ну как не понять! Освобождаем от своего присутствия, больше не мешаем, исчезаем!

Когда помылись, Николай Николаевич говорит:

— Вам полежать надо. Я предупредил: со следующим — не торопиться.

— Пожалуй, правильно. Но никаких «полежать». Посидим.

Очень неохотное:

— Посидим. Давно я такой работы не видел. Соскучился. — И — взгляд на шею Алексея Платоновича: — Не глотнуть ли нам таблетку…

— Нам! Какой Бобрище! Это — пока не аневризма.

Ничего страшного. А знаете, всегда досадна тяжелая минута, когда мы на салфетку и полость заполняет воздух. Придумали бы инженеры фильтр от удара воздухом. Как бедняжка сказала: конец.

— Да. Выразительно сказала. Смех был ни к чему.

— Кто смеялся?

— Почти все.

— Свинтусы какие! Я это хождение в операционную прекращу.

— Правильно сделаете. Вам и разъяснять кое-что приходится. Пора тратить силы расчетливее, Алексей Платонович.

Учитель поверх очков посмотрел на своего ученика, на свою дорогую глыбищу, от которой даже война ни кусочка не отколола, и сказал:

— Ну, вот и отдохнул. Чувствую приток свежести.

Операции закончены. Алексей Платонович идет по коридору. А навстречу бежит ординатор из новых в состоянии «вне себя»:

— Ваша… как только переложили с каталки в постель, буквально через пять минут — закурила! Хочу отобрать папиросу — не дает, жадно затягивается. Простите, но пришлось накричать.

— Ай-яй! Я ей запрещу категорически. Но, золотце мое, всегда стоит подумать, что сейчас более во вред:

после страха и неприятностей операции — не утолить еще и жажду затянуться? Или утолить эту жажду? В этом случае я бы дал спокойно выкурить папиросу. Но где моя девочка?

— Положили в отдельную.

— Кто так превосходно распорядился?

— Грабушок, и другие тоже считают…

— Значит, восьмидесятилетнюю, после тяжелейшей операции, — в общую, а аппендиксовую принцессу — в отдельную? Прошу поменять местами!

Ординатор растерялся:

— В день операции… нельзя же снова перевозить старуху?

— Нельзя. Но завтра, после перевязки, сразу ее сюда. Будьте добры, передайте это Грабушку и… другим.

Ординатор помчался передавать, а профессор усталым шагом направился к Нине, пока что в отдельную палату.

Эта жалкая угодливость, думал он, это подхалимство перед вышестоящими и вышесидящими. Ник-Ник, Дарья Захаровна, Неординарный так не распорядятся.

Но другие — увы! А когда такую пакость отвергаешь, в их глазах это неблагодарность или сумасшествие.

Он застал Нину листающей журнал опасливым, осторожным движением.

— Вам больно двинуть локтем?

— А можно?

Можно, моя хорошая. Вот делать пируэты — нельзя.

Он сел на табуретку, рядышком:

— Расскажите, как живется нашей Нине.

— Хорошо живется. Но стоит кашлянуть — ух, какая боль. И что-то разрывается. Могут от кашля разорваться швы?

— Швы не разорвутся. Но нет средства сразу избавить вас от кашля, курильщица вы несчастная, нет средства даже отложить кашель на завтра. Кстати, откуда у вас папиросы?

— Откуда?.. Ну-у…

— Сейчас я вашему «Ну-у» за такую передачу покажу. В угол поставлю.

— Надолго?

— До вашего полного выздоровления.

— Ой, смеяться тоже больно.

— Ничего, это прекрасная, полезная боль.

— Сегодня пустите ко мне?

— Попозже. Сейчас вам дадут кодеин, и постарайтесь поспать в тишине отдельной палаты. Завтра сюда перевезут тяжелую больную, а вас — в общую, если вы не возражаете.

— А если возражаю?

— Все равно перевезут.

Нина нечаянно рассмеялась и поойкала от боли, совсем не прекрасной.

— Ну не обидно? Смех — и то проходит через живот!

— Согласен, это очень обидно. Зато потом, сделав внутри освежающий круг, приятный смех взлетает в небо и легким ветерком носится по Вселенной.

Пообедав и поспав минут сорок, он сказал Сане:

— Примерь мой халат.

Для чего примерять — легко было догадаться. Саня снял с вешалки белый халат и надел.

— Немного он тебе коротковат, но сверху впору. Значит, ты раздался в плечах.

«Не я раздался, — подумал Саня, — от тебя половина осталась. И прыгает этот сгусток на шее. Мама боится на него смотреть и все поглядывает».

— Теперь, сынок, отойди подальше: хочу увидеть такого медика с ног до головы. Нет, еще подальше, во-от туда, в угол.

— А почему не сюда, к стене?

— Угол всегда дальше, чем стены.

Видя, что это неспроста и отец как маленький ждет какого-то удовольствия, Саня стал в угол. Стал и сказал себе: «Надо чаще приезжать».

Алексей Платонович глядел на сына и ликовал:

— Вот и замечательно. Засвидетельствуй Нине, что ее муж был поставлен в угол.

— За что? — спросил Саня из угла и повторил себе, что надо видеться чаще.

— За что? Она сама тебе расскажет.

— Папа, когда будет операция?

— Это она тоже сама расскажет. Сейчас выпьем чаю, нальем ей в термос и пойдем: ты — к молодушке, я — к старушке. Устроила она мне своим дремучим «рассусется»!