Напоминание

Они делили его, стараясь обойти кругами, чтобы не коснуться боли, отодвинуться от этого нелепого обрыва, от бездонной, черной пустоты, откуда — кричи не кричи — отзвука не услышишь.

Вот и сейчас, взглянув на острые плечи друга, словно ищущие, как бы поддержать и помочь, потом вглянув на мужа, ничего не ищущего, тусклого даже стекла очков у него перестали блестеть, — Варвара Васильевна показывает:

— Посмотрите, какой огромный, длинноногий комар на стене. Давно сидит. Прихлопнуть его?

Алексей Платонович добросовестно смотрит на комара и советует:

— Выбрось в окно. Из четырехсот видов это самый безвредный.

Она выбрасывает. Сонный комар мгновенно просыпается, летит вверх штопором, криво и поспешно вертясь вокруг себя.

— Почему он так странно?..

— Вероятно, ты ему ножку примяла. Вот и старается ее разработать, добросовестно объясняет Алексей Платонович.

— Как интересно на лету подцепляет больную здоровыми, — поддерживает разговор Сергей Михеевич. — Никогда ничего подобного не наблюдал.

Они говорят о комаре, о комарах, о чем-то еще, сейчас не имеющем значения. Они полны внимания друг к другу. А рядом — зримо присутствует Саня. Для каждого — в том облике и в тот момент, когда чем-то привлек взгляд. И каждый теперь улавливает в нем что-то не уловленное прежде. Алексей Платонович даже слышит его шутку и только теперь догадывается: ведь из нее явствует, что сын не так мало интересовался работой отца, как отцу казалось.

Да, любящие продолжают видеть над смертной пустотой неимоверно живые лица, продолжают слышать что-то сказанное, существенное, что раньше существенным не казалось. И человек дорисовывается, и суть его выявляется яснее — вскоре или не вскоре, но после того, как человека не стало.

Вскоре, в один из вечеров, материалист Коржин задаст не свойственный материалистам вопрос:

— Может быть, и в смерти есть формирующее начало?

— В смерти нет ничего, кроме смерти, — ответит Варвара Васильевна, не такая уж материалистка, и заплачет.

Он заметит, как старается она прекратить, унять себя… И скажет ей, как тяжело больной:

— Дай себе свободу, поплачь. — И не добавит: «Сейчас поможем, хорошая моя».

Но она уймет себя. Потому что нельзя же при нем.

Он до ужаса ослабел. Только припухлость на шее все дергается. Как можно в таком состоянии ездить в клинику? Чем он держится?

На вопрос «чем?» она могла бы ответить сама. Но ответил ей как-то Бобренок:

— Работой держится и вами, Варвара Васильевна.

Вами и работой.

Здесь уже упоминалось о том, что от врача, когда он входит к больным, отступает свое, личное. А когда подходит к требующему неотложной помощи, к лежащему на операционном столе — и говорить нечего. И все же в изнуренном состоянии Алексея Платоновича делать труднейшие операции — это сверх всяких возможностей.

Но происходит непонятное: аневризма и та во время таких операций не дает о себе знать, словно и нет ее…

Да-да, никаких неприятных сигналов с ее стороны — пока идет решающая исход, напряженнейшая часть работы. Зато как только эта работа проделана и завершение операции передается в руки ассистента, эта самая аневризма очень отчетливо, злорадно напоминает о том, что она есть! Что на этот раз она была тактичной, но на будущее должна предупредить:

«Больше с сердцем так обращаться нельзя. Вы не раз держали в руках раненые сердца других людей, обращались с ними правильно, оказывали помощь. Но своему сердцу вы причиняете только вред. Оно терпит ваше вредоносное отношение очень давно. Вы забываете, что вы не молодой. Вы забываете, что стенки сосудов у вас уже совсем ослабели. Вы же понимаете, что у вас аневризма, что слабая стенка истончилась и выдалась в сторону и может прорваться в любой момент. И тогда — конец».

Обо всем этом аневризма напомнила своему обладателю бурно, неровными толчками. Затем — неприятно умолкла. Ух, как неприятно…

— Ну, ну, голубушка, — сказал ей Алексей Платонович. — Не надо так, хорошая моя.

Она что-то еще продолжает говорить, но ее обладатель уже не считает обязательным это слушать. Пора мыть руки к следующей операции. Нет-нет, не он ее будет делать, а солидный, знающий хирург с талантливым Неординарным. Придется только вместе решить, какой из двух возможных способов избрать.

— Безобразие так себя вести, — говорит Алексей Платонович, по всей вероятности своему сердцу. Потом говорит: — Раз… два… взяли! — и поднимается со своего директорского кресла тяжеловато, но бодро и выходит из кабинета.

Кабинет в конце коридора. В другом его конце остановились Ник-Ник и практикант. Практикант говорит:

— Конечно, Николай Николаевич, провожу до самой квартиры. В машину сяду чуть раньше. Профессору Коржину объясню, что мне в ту же сторону по делам клиники. А лучше и проще сказать: я к вам за обещанной книгой.

Алексей Платонович этого не слышит. Но это слышит тот, кого вывозят на каталке из палаты и везут по коридору в операционную. Каталку катят быстрее, чем идет Коржин. Расстояние между ними все меньше…

Когда поравнялись, тот, кто на каталке, поворачивает голову к Коржину, умоляюще смотрит:

— Вы уедете? Вас не будет?