Нансен

Впервые за долгое время путешественники заснули не в лужах от растаявшего снега, а на сухой земле. На следующий день они перешли на соседний, еще более привлекательный остров. Нансен, отнюдь не склонный к восторженности, это событие описал так: "Остров, на который мы перебрались, показался мне одним из чудесных уголков земного шара: красивый плоский берег, усеянная белыми раковинками береговая терраса, узкая полоса чистой воды вдоль берега, на дне которой виднелись улитки и морские ежи, а на поверхности плавали дафнии. На скалах наверху сидели сотни болтливых люриков, а возле нас с веселым чириканьем бойко перепархивали с камня на камень пуночки.

Внезапно сквозь легкий слой облаков проглянуло солнце, и весь мир кругом просиял. Здесь кипела жизнь, земля не скрывалась под снегом, здесь уже не было бесконечных дрейфующих льдов. Повсюду виднелись медвежьи следы, попадались и песцовые. На дне морском у самого берега я заметил целые леса водорослей. У подножия скал кое-где лежали сугробы красивого розоватого снега".

С каким поэтическим чувством написаны эти строки! Лишь тот, кто надолго был отрешен от обычной жизни, мог так радоваться скромным дарам природы.

Но превратности пути не кончались. Уже вскоре все повернулось в самую дурную сторону.

Задул ветер. Тот самый ветер, который моряки так мягко называют «свежим», но который следовало бы звать могучим, бурным, сокрушительным. В одну из ночей он разительно изменил все в природе. Лето исчезло, вернулась зима. Море покрылось плавучими льдинами. Громоздясь, сплачиваясь и смерзаясь, они превратились в непроходимые хребты.

Ветер крепчал, перешел в шторм. Немыслимо было сделать ни шагу вперед. Путешественники попали в ледяной плен. И тогда отринули последнюю надежду на скорое возвращение домой.

Предстояла долгая, темная зима. Третья, зимовка в полярной пустыне…

До наступления полярной ночи оставались считанные дни.

— Надо сложить хижину из камней, — предложил Нансен.

Немногословный Иохансен кивком головы выразил согласие.

Голыми руками выкорчевывали они камни из морен. Когда смерзшиеся камни не поддавались усилиям, то в ход пускали рычаг — кусок сломанного полоза от нарт. Копали заступом, сделанным из кости моржа, а из его клыка, привязанного к обломку лыжной палки, изготовили кирку. То были жалкие орудия, но терпение и настойчивость преодолевали все трудности.

Так мало-помалу вырастали стены хижины, выдававшиеся над землей только на метр. Чтобы в будущем жилье можно было выпрямиться во весь рост, строители вырыли в полу глубокую яму. Крышу сделали из моржовых шкур, а медвежьей шкурой прикрыли вход, настолько узкий и низкий, что сквозь него можно было пробраться лишь на четвереньках.

В этой хижине, вернее — берлоге, два человека прожили много-много дней и ночей, одинаково темных, одинаково томительных.

Молчание окружающего мира гнетом своим спорило с холодом и мраком ночи. Жизнь текла в медленном, мучительном однообразии. Зимовка длилась девять месяцев. Девять месяцев! Величайшее испытание стойкости характеров, возвышенности чувств людей, отрезанных от всякого общения с остальным человечеством.

Книги! Зимовщики мечтали хотя бы об одной интересной книге. Какой чудесной казалась им жизнь на «Фраме», где имелась целая библиотека! Случайно сохранившиеся обрывки календаря и мореходных таблиц они читали и перечитывали столько раз, что заучили наизусть слово в слово. Им доставляло удовольствие хотя бы перелистывать эти странички: самый вид печатных букв как бы возвращал к цивилизации.

Все темы для беседы давным-давно исчерпались. Не оставалось никаких мыслей, которыми зимовщики уже не обменялись. Главным из немногих оставшихся удовольствий было рисовать друг другу картины того, как, наконец, попадут они домой, увидят, близких, родных.

Иногда, когда приходилось особенно туго, мечтали, что летом за ними придет какой-нибудь парусник. И, конечно, едва они окажутся на его борту, постараются сразу вознаградить себя за все лишения. Неужели на судне не найдется картофеля и свежего хлеба? Ну, на худой конец годятся и черные морские сухари… И сахар…

Но лучше всякой еды будет чистое белье и платье. Разумеется, и книги… подумать только — книги!

Часами толковали они об этом, сидя у коптящего светильника — тряпичного фитиля, опущенного в медвежий жир. Казалось невероятным, что на земле есть иная жизнь. Неужели на самом деле когда-нибудь удастся сбросить с себя эти тяжелые, просаленные отрепья? Ногам приходилось хуже всего: пропитанные ворванью штаны так заскорузли, что при ходьбе царапали и образовывали кровоточащие раны.

— Никогда раньше я не понимал, какое превосходное изобретение мыло! — как-то воскликнул Нансен, тщетно пытаясь избавиться от толстого слоя копоти и ворвани на теле.

— И как прекрасна возможность побриться! — добавил Иохансен.

У них не осталось ни кусочка мыла, и они не брились и не стриглись так долго, что отросшие бороды совсем закрыли лица, а волосы ниспадали до плеч. Такая густая растительность придавала им дикий, первобытный вид, но хоть отчасти спасала от постоянного жестокого холода.