Найдется добрая душа

— Раз-два, взяли! Раз-два, девки идут! Раз-два, пива несут.

Нас разбирал смех. Какие тут девки? Какое пиво, если воды-то доброй в этой степи не хватает?..

Никто из солдат не просил отдыха. Только Грунюшкин порой садился на землю, щупал отекшие ноги, перематывал потуже обмотки и снова шел к дзоту.

Комиссар работал то ломиком, то лопатой, засучив рукава коверкотовой гимнастерки, подбадривал:

— Шевелись, орлы! Шевелись!..

Мы уже выгребли землю и сломанные бревна заменили целыми, когда Левка пригнал машину со скобами. Комиссар тут же отослал его пешком в лагерь, сказав:

— Доложишь начальнику штаба — я отстранил тебя от должности.

Потом мы вгоняли скобы. Тимофей Узких бил обухом топора яростно, и за два удара сплеча скоба уходила в податливые бледно-желтые бревна, стягивала их намертво.

А к вечеру, когда из лагеря на грузовике привезли ужин — суп из соленой рыбы, хлеб и перепревший чай, — случилась беда.

Грунюшкин выронил лопату и упал, слабо охнув.

Корзун, работавший все это время наравне с нами, отбросил ломик, первым оказался возле Грунюшкина. Комиссар, я и все солдаты подбежали к ним.

— Больно, больно, — тихо стонал Грунюшкин, побелевший, осунувшийся.

Корзун задрал ему гимнастерку, обнажилась белая кожа с проступившими ребрами, стал сосредоточенно слушать сердце.

— Что с ним? — спросил комиссар.

— Плохо. Надо в госпиталь срочно.

— Бери немедленно машину.

Грунюшкин затих, впал в беспамятство.

Корзун сделал ему укол, привел в чувство, сказал:

— Больше ничем помочь ему не сумею. Несите его в машину!…

Грунюшкина подняли на плащ-палатке, уложили в кузов на сухую траву и стружки, машина тронулась и вскоре скрылась за степным увалом.

Подавленные, в молчании, мы вернулись к дзоту. В поздних сумерках, когда ветер разогнал тучи и в просветах между облаками запрыгала, наливаясь медным сиянием, луна, мы все еще ползали по дзоту, подгоняя плиты дерна, прибивая их к почве деревянными колышками.

— Все, однако, товарищ младший лейтенант. Кажись, вытянули… — почему-то шепотом сказал мне Жигалин.

Бондиков все же услыхал:

— Че все-то? — спросил он. — А пол кто красить будет? Паровое отопление проводить? Абажур подвешивать?

— Фотокарточку бы твою сюда… В рамочке, — подключился Антюхов.

— Да его морду-личико ведь токо на два вида сымали. И то под нулевку стриженного. Не годится, — отверг Тимофей Узких.

— Грунюшкина жалко… — невпопад подал свой голосок Печников.

— А дзот-то мы, товарищ младший лейтенант, все же вытянули, — упрямо повторил Жигалин.

Я не понимал, как же это случилось? Дзот был поставлен, засыпай, замаскирован по всем правилам.

— Только дорогой ценой заплатили за это, — вздохнул Тимофей Узких.

— А в этом надо бы разобраться да кое с кого спросить: почему все так у нас получается? — сурово оказал Корзун.

— Ты что, собственно, имеешь в виду? — спросил комиссар.

— Скобы имею в виду, — ответил Корзун. — Человека случайного, которому вдруг большие права дают. А он не о деле, о своей шкуре только заботится.

— За это спросим. Будь уверен, спросим, — пообещал комиссар.

Я построил солдат. Стояли они, как всегда, плохо различимые в темноте, поеживаясь, позвякивая котелками и оружием. На фоне дальней зари тонкими жалами темнели примкнутые к винтовкам, готовые к бою штыки.

— Взвод, смир-рно! Равнение на середину! Товарищ батальонный комиссар…

— Погоди, — совсем по-домашнему, остановил меня комиссар. — Погоди… Сейчас бы выпить, ребята, по всем правилам полагалось. И песни попеть… И сфотографироваться на память. Ну, ладно… Отложим это дело маленько. Спасибо вам… Спасибо от лица службы. А теперь веди-ка людей на отдых…

Мы долго шли под звездным, широко распахнутым небом, и все в душе у меня пело и ликовало: мы вытянули этот дзот, мы сделали невозможное. И только порой вставало передо мной несчастное лицо Грунюшкина, вспоминалось все, пережитое в этот день, и где-то далеко, на самом дне памяти, всплывали слова: «дорогой ценой…» Но радость победы гасила эти слова, я был молод и не хотел думать об этом.

Три прозвища

В нашем минометном полку, прибывшем весной 1945 года к маньчжурской границе, служил солдат по фамилии Савчук. Это был сорокалетний неторопливый мужик с грубоватым лицом и спокойными голубыми глазами. Никто не знал, почему именно его назначили полковым ассенизатором. Свою работу Савчук делал серьезно, тщательно, его кургузая лошаденка, возившая «мандолину» — бочкообразную дребезжащую таратайку, была сытой, вычищенной, бойкой. И закрепленный за Савчуком кавалерийский карабин, обычно стоявший в пирамиде без употребления, старшиной всегда ставился в пример.

— Вот как надо ухаживать за личным оружием: жених, а не карабин! — говаривал старшина, подходя к Савчуку и принюхиваясь: от Савчука всегда пахло крепчайшим тройным одеколоном, который он непонятно где добывал.

Но молодые солдаты все же посмеивались над Савчуком, называли его за глаза обидным прозвищем, вкладывая в это словечко все свое презрение: уж они-то никогда бы не унизились до подобной работы. Да и кого назначат вот на такое «достойное» дело? Кто ни на что больше не способен, того и назначат!