Нагота

— Да, но мне уже двадцать. Эйнштейн в двадцать пять объяснил опыт Майкельсона, разработал теорию относительности.

Втроем они сели в машину. Варис и Янис — сзади. У пятиэтажного дома, похожего на башню, Варис вылез из машины.

— Ну так как же? — уже склонившись над приоткрытой дверцей, спросил он Яниса.

— Я зайду к тебе, — вполголоса ответил Янис, — а лучше ты позвони мне.

— До свидания! — Приняв стойку смирно, Варис повернулся к Гунару. В глазах с прищуром — солнце светило в лицо — читалась настороженно-внимательная, но подчеркнутая вежливость. Как будто он поглаживал ежа.

— До свидания! Привет от меня капитану вашего семейства!

Несмотря на все старания, Гунару не удалось притушить некоторую небрежность тона. Его мысли, по правде сказать, были уже далеко.

Доехав до первого перекрестка, Гунар остановил машину.

— Сядь рядом, — сказал он Янису, — хочется взглянуть на идиота.

Янис без излишней торопливости втиснулся на переднее сиденье. Выражение его лица было непроницаемо. На гневный взгляд Гунара он ответил скучающей ухмылкой, безразличие которой было довольно вызывающим.

— Ну, валяй выкладывай, что все это значит.

— Что именно тебя интересует?

— Например, твое отношение к тренеру. Ты достаточно взрослый, чтобы понять, что он вас всех не может, как в блошином цирке, засунуть в спичечный коробок и положить в карман. Ему за вас отвечать.

— Тренеру я позвонил.

— Когда?

— Сегодня около десяти.

— А смылся вчера после обеда, так? Где провел ночь?

— Не в парке же на скамейке. Знал бы, что вы дома...

— И что тогда?

— Пришел бы домой ночевать. Ма забыла мне дать ключи.

— Меня интересует, что ты ему сказал?

— Тренеру? А ничего особенного. — Янис покривил губы. — Сказал, приеду за вещами на будущей неделе. Сейчас нет денег на дорогу.

— Потрясающе! Даже не извинился перед ним!

Янис звучно вобрал в себя воздух и с еще большим шумом выдохнул его.

— Ну знаешь, с тобой нелегко. С чего ты взял, что я не извинился? Сам придумал, сам же ужасаешься. Я извинялся долго и нудно. Но, видишь ли, когда-то это должно было произойти. Мальчишками все хотят играть в хоккей. До поры до времени. Мне осталось учиться еще год. Надеюсь, ты помнишь, что у нас в школе одиннадцать классов...

Гунар не слушал его. Злость с новой силой сдавила виски.

— По шее бы тебя хорошенько съездить, — сказал он, — честное слово, тебя бы стоило так исколошматить, чтоб из тебя замазку можно было делать.

— Кому от этого будет толк?

— Тебе. Может, дошло бы, что нельзя о себе лишь думать. Играть в хоккей тебя никто не принуждал. Но свои дела ты должен улаживать с честью.

Янис включил приемник и, покручивая ручку, продирался сквозь дремучий лес станций.

— Прекрати. Выключи.

— Ну чего ты психуешь! Я не хотел, как-то само собой получилось. Сначала написал Варису письмо. Но письма идут медленно. Решил, дойду до почты, позвоню. А тут встретил одного парня на мотоцикле, он как раз ехал в Ригу. Вдруг ужасно захотелось поговорить по душам. Там совсем можно чокнуться. Проходит день, второй, третий, говорит только тренер. А ты учащенно дышишь. Стонешь. Зубами лязгаешь. И бегаешь, прыгаешь. Со штангой надрываешься. Потом едва хватает сил до постели дотащиться. У нас там был ночной сторож, старичок глухонемой, руки и ноги у него сами трясутся. Так вот повстречался он мне по дороге на почту. Жуткие, скажу тебе, ассоциации. Ну и нашло на меня...

Злость снова отступила. А ну к черту, подумал Гунар. Пришлось взять себя в руки, чтобы скрыть от Яниса свое состояние.

— Откуда ты знаешь Вариса? (Он чуть не сказал: сына Мелиты.)

— Не помню. Давно с ним знакомы. Ма частенько им названивает. Послушай, ты куда сейчас направляешься?

— Сиди спокойно. Уже половина второго. Сначала заедем в магазин за венком. Потом на кладбище. Впервые в жизни тебе придется нести гроб.

— А мне есть хочется.

— Да выключишь ты, наконец, этот дурацкий приемник!

15

Она закрыла глаза: господи, хорошо бы сейчас уснуть, скорей бы пролетело время, ну хотя бы на полчаса, на десять минут. В ушах однообразный, въедливый вой турбин, даже с закрытыми глазами она видела длинные ряды откидных кресел, неподвижные затылки, застывшие плечи, праздные руки. И столь же отчетливо видела серовато-дымчатое облако, неспешно проплывавшее за иллюминатором. Утро казалось уже бесконечно далеким. Далеким казался и полдень, а она все летела и летела, как будто до конца своей жизни обречена была теперь оставаться между небом и землей.

Она слишком часто поглядывала на часы, почти с болезненным нетерпением ожидая приземления. Усталость давала знать себя в волнении, в беспричинном беспокойстве: вот сейчас что-то произойдет, что-то случится. Обычно для нее первые минуты полета бывали неприятны, потом успокаивалась, привыкала. А тут нервы до того взвинчены, что ее фантазии перерастали в реальные сердцебиения, а грудь давила удушливая тяжесть.