Надсада

– Его вить неслучайно в войну оставили на брони. Ему ничего не надо было давать: ни одежды, ни пропитания, ни снаряжения. Он охотился со старым дробовиком. Ходил в шкурах, которые сам и выделывал. Шил себе обувку. Питался тем, что находил в тайге. Спал зимой в снегу. Зароется поглубже в снег и спит. Чай заваривал из кореньев. А добывал столько, сколько и пятеро матерых промысловиков не добывали. Ему ничего не платили, а он и не спрашивал – хорошо хоть тремя орденами наградили. Он мог быть при деньгах, а был самый бедный во всем поселке. Потому, видно, Раиса его и бросила.

– А ты знал эту… его Раису?

– Конечно, знал. Красивая была баба, разбитная. Бросила Воробья и ушла к одному зажиточному промысловику – у того как раз жена померла. Прижимистый был мужик. Шкурки сбывал налево. Орешек кедровый добывал и так же сбывал в райцентре. Только, думаю, вряд ли она нашла с ним счастье.

– Почему?

– Воробей – человек легкий, преданный, весь как на ладони. Тот же – скрытный, себе на уме. Бивал ее, говаривали в поселке. А ежели бьют, то како уж там счастье… Женщина любит уважительность, заботу, внимание.

– Да вот он, легок на помине.

В ворота въезжал Гнедой, Евсеич с вожжами в руках вышагивал рядом. На телеге – спинки кровати, сетка.

– Заждалиси старого промысловика, – подскакивал на ходу. – Степан вам привет передает, в гости поджидаи-ит. От… и – до!..

* * *

На шестом году учебы в институте Люба приехала не одна и, как выяснилось, с мужем. Оженились без ведома родителей, но оправдываться не стали. Муж Виктор оказался мужчиной разговорчивым, глядел с усмешечкой, острил. И по двору прошелся, и в стайку дверь открыл, и по бревнам дома рукой похлопал, наподобие того как хлопают по боку дозревающего кабанка, – по хозяйски, со вкусом, с толком.

– Крепенькая избушка, – молвил. – Для нас с тобой – халявная дача. Мы, Люба, сюда приезжать будем. И сенца накосить подмогем – молочко-то наследнику понадобится.

И скосил глаза на Любин живот.

– Ах, ты господи! – всплеснула руками Татьяна. – Да как же без молочка-то… Мы и Любочку на молочке вырастили, и внучонка, какой народится, не обидим.

– Смолкни, – по заведенной привычке оборвал ее Степан. Его покоробило от слов о «халявной даче». – Не народился еще.

«Ишь, халяву нашел. Погорбатился бы на энтой халяве, дак не трепал бы языком».

– Будет, батя, у меня корень крепкий, со знаком качества, я об этом открытым текстом говорю. Да и Любаша у вас, смотрю, не от гнилушек рождена.

«Увел, стервец, – неприязненно подумал Степан. – Как лошадь увел со двора, ворюга…»

Не понравились, видно, такие речи и Любаше: повела бровью, развернулась и ушла в дом.

«Ага, – тут же отметил Степан. – Норов-то остался – наш, беловский. Ну-ну…»

Зять, Виктор Николаевич Курицин, как его представила Люба, оказывается, был назначен директором Ануфриевского леспромхоза на место ушедшего на пенсию Власьева. До этого год работал инструктором в райкоме, затем еще год – заведующим отделом. Теперь вот перебросили сюда. С Власьевым Степан на производстве был в обычных отношениях, какие бывают между руководителем и подчиненным. А вот в тайге, на кедровом промысле их таежки соседствовали, и там Белов с директором приятельствовали. Таежка Власьева так и называлась – «Директорская». Примечательна она была тем, что вместе с Власьевым на шишкобой заходил вовсе непромысловый люд. Обряженный в невиданные здесь цветастые одежи, со цветастыми же рюкзаками за плечами создавал этот люд вкруг себя невероятно много шума. Здесь вечно на всю ивановскую хрипел транзистор, парился в котелке чай, на всю тайгу слышался смех, а вечерами люд этот горланил, будто привезенные из другого мира, песни под гитару.

Зачем наезжали – непонятно: наорутся, напоются, насмеются, надуются чаю, набросают банок и – сгинут. В тайге после них еще долго держится непривычный чужой дух.

Теперь зять его будет хозяином «Директорской» (Степан мысленно переиначил фамилию зятя на Курицу). Виктор Николаевич, официально, не без нотки гордости в голосе представила его родителям Любаша (сама, однако, осталась на своей фамилии).

«Ну и фамилия, прости господи, – сокрушался Степан. – Директорша Курицина… Ну-ну, погляди-им…»

И ловил себя на мысли, что серьезных причин для неприязни к зятю у него вроде бы не было. А вот не мог отчего-то успокоиться, принять случившееся, как оно есть.

Мало ли за кого выходят замуж их дочери, родительское же дело – терпеть, принимая всякого. Может, и хорошо, что директорша.

Такие мысли попеременно посещали его вплоть до вечера, а за ужином Степан впервые за прошедшие годы напился. Да расчувствовался. Да прослезился. Да сбивчиво начал говорить о войне. Кончил тем, что обещал снять с книжки отложенные в райцентровской сберкассе сбережения и отдать молодым на обзаведение. И хотя был пьяненек, не мог не обратить внимания на то, как заблестели глаза у зятя, а дочь, обежав вокруг стола, чмокнула его в щеку.

Наутро проснулся, долго лежал с отрытыми глазами – от всего отрешенный и обмякший.

В кути уже топталась Татьяна, на стене гудел динамик.