Надсада

Все это мозг женщины уловил каким-то боковым зрением: глаза ее остановились на стоящем чуть поодаль от стены полотне довольно большого для этого помещения размера. Двое сидящих на лавке пожилых людей будто приглашали гостью к столу на чашку чаю, и она даже шагнула в сторону холста с невольным намерением присесть, да тут же одумалась – до нее медленно доходило, что это всего лишь картина и на ней – неживые люди, которых она только что готова была принять за живых.

Людмила чуть охнула, оборотилась на мужчин и снова устремила взгляд на полотно.

– Это мои родители, – услышала где-то сбоку от себя голос художника. – Отец, Данила Афанасьевич, и мама, Евдокия Степановна. Давно собирался написать их совместный портрет, да вот наконец собрался.

– Я просто раздавлена, – прошептала Людмила. – Вы – большой мастер.

– Спасибо. Только по-настоящему большим мастером я себя не считаю.

Она хотела что-то сказать, но Николай ее опередил:

– У вас хорошее характерное лицо, и я бы попросил вас, если, конечно, не возражает и Володя, попозировать мне сегодня часа два.

– Да ради бога, – с готовностью отозвался Владимир. – У меня тут есть некоторые дела, так я на этих два часа и отъеду.

Перед тем как сесть за стол, Людмила некоторое время рассматривала портрет женщины, висящий в изголовье стоящей возле печи кровати.

«Странное дело, – размышляла она. – У всех этих людей – и живых, и тех, что на картинах, есть что-то единое для всех. Что-то заглавное, самое важное. Так что же это может быть?..»

– Эт моя незабвенная супружница Раиса Павловна – царствие ей небесное, – обронил печальным голосом оказавшийся рядом Иван Евсеевич.

– Мне вашу историю рассказывал Владимир Степанович. Такой я вашу супругу и представляла: красивой сильной сибирячкой.

– Така она и была…

Сели за стол: старик Воробьев встал за их спинами, готовый в любую секунду сорваться и полететь в куть, чтобы принести еще что-нибудь.

– Садись, Иван Евсеевич, – пригласил Николай.

– Не-э, Миколка. Я здеся Данилой Афанасьичем поставлен блюсти порядок. И ты меня не неволь. Ты – в своем дели хозяин, я – в своем.

– Простите за вопрос, Николай Данилович: вот вы – художник и, следовательно, более, чем все мы, находящиеся сейчас здесь, чувствуете и понимаете человеческую сущность – и духовную, и физическую. Я среди вас нахожусь недолго, но с самого начала не могу избавиться от мысли, что вы все как одна родня – и те, кто изображен на ваших картинах, и вы все, живые. Я говорю не о вашей беловской родове, а в целом обо всех: и об Иване Евсеевиче, и о его Раисе Павловне, что изображена на картине, и о других людях, которых вы писали.

– Вы, Людмила, уловили самую суть человека сибирской породы, – ответил, не спеша подбирая слова, Николай. – Вот в вас чувствуется хотя и славянская, но западная кровь…

– Это вы точно приметили. Я по матери происхожу от старинного рода польских шляхтичей. По отцу – потомок инженера демидовских заводов Дмитрия Алексеевича Вальца.

– То есть немца?

– Вероятно. Но родившегося уже в России и женатого на русской женщине, скорей всего купеческого сословия. В следующих поколениях все больше подмешивалась чисто русская кровь. Но дело, наверное, не в крови, а в образе жизни.

Женщина замолчала, легкая краска покрыла ее лицо.

– Я что-то раньше не примечала в себе склонности к философствованию, а тут прямо удержаться не могу…

– А знаете, почему? – спросил Николай.

– Почему?