Надсада

Присел на валежину, попросил налить чаю и ему. Взял кружку двумя руками и сидел некоторое время молча, втягивая в себя маленькими глотками горячую жидкость.

– Вот что, Васильич, – сказал, обращаясь к бригадиру. – Сворачивайте работы и всю технику гоните на базу, только зачистите обочины, чтобы не осталось после вас бардака.

Не прибавив более ни слова, поднялся, пошел к своей машине.

В поселке остановился возле магазинчика, прошел прямо к продавщице, наклонился, сказал несколько слов. Продавщица кивнула и скрылась в подсобке, выйдя оттуда с небольшой коробкой. Подала Белову.

Дальше путь его лежал к родительскому дому.

– Ой, люшеньки, сыночек пожаловал… Как я рада, как я рада, – засуетилась Татьяна. – Проведать заехал мать?..

– Проведать-проведать… Че у тебя там в печи, давай сюда, – ничего не объясняя, поставил коробку на стол, открыл, стал вынимать содержимое. – Это вот тоже порежь да рюмку поставь.

В коробке лежали палка колбасы, кусок сыра, консервы, три бутылки водки.

– Ой, люшеньки, – в другой раз охнула Татьяна, но более ничего не прибавила, зашаркала тапочками в куть, откуда послышались привычные Владимиру с детства звуки, когда из зева русской печи ухватом вынимают чугунок, достают из буфета тарелки, блюдца, режут хлеб.

Однако старая Татьяна молчать не собиралась, потому как только стол был собран, уселась напротив сына, подперев сухой жилистой рукой щеку.

– Ой, люшеньки, – охнула в третий раз. – И че эт ты, сыночек, пить-то седни заладился? Случилось чего?

– Ничего особенного, – буркнул Владимир. – Обычное дело: решил выпить и – пью. Кто мне запретит?

– Не скажи, Володенька… – в голосе старухи послышались жалобные нотки, которые были верным предвестником старушечьих слез. – Сашенька – царство ему небесное – тако же начинал…

– Знаешь, Татьяна Маркеловна, – грубовато пресек возможные материнские излияния. – Ты бы посидела да помолчала. А поговорить мы с тобой найдем о чем. Потерпи малость.

Налил – выпил. Ткнул вилкой в закуску или не ткнул – налил снова. И снова выпил. Так раза четыре.

Вместе с взошедшим в голову хмелем почувствовал сосущую потребность в еде. Усердно заработал вилкой и челюстями.

Татьяна наблюдала за действими сына, вздыхала, но рот открыть не решалась.

– Ты, мать, не беспокойся, я не запью, как братец, – сказал, отложив вилку. – Ты вот что мне скажи: почему отец никогда не ходил бить шишку на дядькин участок, там ведь ореха на полсотни заготовителей хватит? Да и сподручней было бы с братом – ближе родни не бывает.

– А не знаю, сыночек. Не схотел – и все тут. Правда, сказывал как-то, мол, Данилке дедом завещано охранять середку таежную, вот, мол, пускай и охранят.

– Середку, говоришь?

– Так и молвил: середку… А я ниче и не спрашивала. И че спрашивать? Каку середку – отец-то лучше знал. Ой, люшеньки… – Но тут же встрепенулась: – А че ты об энтом, сыночек?

– Да есть некоторое соображение… И ведь никто не пытался спариться с дядькой, разве только старый Воробей, да и то его напарником никак не назовешь. Приблудный…

– Приблудный-приблудный, – закивала головой Татьяна. – Опять же скучно одному-то в тайге, вот и пригрел Воробья-то Данилка. Что скотинку бессловесную… Оне вить, Беловы то ись, люди темные, себе на уме. Дружбу ни с кем не водили. Мой-то, Степан, окромя семьи ни с кем не знался, хоть с тем же Ленькой Мурашовым, с коим воевал в одном взводе. Так, иной раз на какой большой праздник забредет к тому, быдто шатун какой, да нажрутся водки вместях. И че эт мужики в ей находят, в водке то ись?.. Ой, люшеньки… Ты вот седни…

– Хватит тебе, мать, об одном и том же! – оборвал грубо. – Говорят тебе: я не запью…

– Канешна, не запьешь, – согласилась с готовностью. – А сам глоташь котору рюмку подряд…

– Но вот о чем еще хочу тебя спросить: может, отец боялся дядьку Данилу, потому и не хотел конфликтовать?

– Че ты, че ты, сыночек, – замахала руками Татьяна. – Окстись, родный. Я шла замуж за ероя и была за им, как за каменной стеной. Хотя, опять же, за простодырого ероя… Сколь я ему говаривала: «Степа, давай жить для себя… Давай жить для своих деток», дак нет же: того и смотри, рубаху с себя сымет и отдаст какому-нибудь Воробьишке. Прям срам какой-то…

По сморщенному лицу Татьяны от волнения пошли красные пятна. Она хотела еще что-нибудь сказать, но махнула рукой и пригорюнилась, поднеся по привычке к глазам концы платочка, который всегда покрывал ее голову.

– Тебя не поймешь, – потянулся к бутылке сын. – То – герой, то – простодырый… Сорок лет прожили вместе, нас нарожали, а ладу не было. Мы ж это видели.

– Потому и не было, – заторопилась сказать о своем Татьяна. – Я – прикладываю, он – отдает. Я – прикладываю, он – отдает. Захочешь тайком сделать, дак боишься – убьет вить.

– И мог убить? – улыбнулся Владимир.

– За простодырую правду свою мог убить кого угодно, – утвердительно молвила Татьяна.

– Ну это ты перегнула, не мог отец убить, не такой он был.

– Не мог, канешна, эт я и впрямь подзагнула, – с готовностью согласилась старуха. – Но се равно боялась ево, Гитлера…