— Ты, случаем, в милиции не подрабатываешь? — сыронизировал Смагин. — Рассуждаешь прямо как милиционер или следователь.
— Хозяин, мы ведем свое расследование. Не хуже милицейского. У нас свои каналы и свои методы.
— «Свои каналы и свои методы», — с усмешкой повторил Смагин. — А про червей забыл? Черви-то у вас тоже свои, особенные какие-то. А толку никакого — ни от червей, ни от каналов, ни от методов. С такой репутацией мне теперь не в мэры идти, а в петлю голову сунуть, а оттуда — червям на съедение. Не твоим «интеллектуалам», а нашим трудягам, они все косточки на совесть обглодают.
— Паша, прекрати, — вспыхнула Любовь Петровна, — без твоего черного юмора на душе тошно.
— Правда? — повернулся к ней Смагин. — Что так? А почему не радостно? Ты же успокаивала, убаюкивала меня, уверяла, что твой Господь услышит, не оставит нас, не допустит ничего плохого? Иль не так? Как там ты молилась? Дай-ка вспомню: «Воззовет ко Мне и услышу его», «Просите — и дано будет вам». И что? Почему не услышал? Почему не дал? Аль молилась плохо?
Любовь Петровна без всякой укоризны взглянула на мужа, понимая его состояние.
— Паша, можно и я спрошу тебя? Почему ты не всегда спешил исполнять кое-какие желания своих дочерей, да и мои тоже? Материальным достатком Бог нас не обидел, все дал по трудам нашим, скупым ты тоже никогда не был, а пока они не повзрослели, не спешил исполнять все дочкины просьбы.
— Потому что я их родной отец, и мне виднее, что им полезно, а что нет.
— Почему же ты ропщешь на Бога? Ведь мы — Его дети, и Ему виднее, что нам полезно, а что вредно. Думаю, тебе бы не очень понравилось, если бы родные дети стали требовать у тебя отчета за все действия и решения: почему, дескать, так, а не эдак.
Павел Степанович ни чего не ответил.
— Скажи, Паша, ты бы разрешил своим дочерям сделать что-то, если заранее знал, что это для них опасно или просто вредно? Небось, надавал бы хорошенько по рукам?
— Конечно, надавал. И не только по рукам. Что за глупые вопросы?
— Не глупые. Я хочу, чтобы ты поверил Богу, Который лучше знает, что для нас полезно, что вредно, а что вообще недопустимо. Если сказано, что ни одна волосинка не упадет с нашей головы без воли Божьей, то как можно сомневаться в том, что Господь оставил нас, бросил в беде? Ведь если ты не бросил в беде нашу Верочку, не отвернулся от нее, почему думаешь, что мы брошены Богом?
— Люба, я уже не способен ни к чему: ни думать, ни говорить, ни сражаться, — Смагин в совершенном отчаянии снова обхватил свою голову. — Репортеры, черви, милиция, пресс-конференции… Скорее бы все это кончилось, все эти мучения…
Любовь Петровна, напротив, улыбнулась.
— Кончатся, кончатся. Не сомневайся. Чем роптать, лучше помолись к Богу очень простыми словами: «Да будет воля Твоя, Господи!». Пусть будет воля Божия. Господь сделает все так, как мы и представить себе не можем…
— Куда же еще лучше? — отмахнулся Смагин. — Уж так все «прекрасно», что прекраснее и представить нельзя.
— А не нужно ничего представлять. Ты просто вручи себя в руки милосердия Божьего и скажи: «Да будет воля Твоя, Господи». И все управится, а сам ты будешь как свежеиспеченный хлебушек из печки.
— Кто? — изумился Смагин. — Хлебушек? Я и так как хлебушек — покрошенный, покромсанный, порезанный…
— Нет, дорогой мой Пашенька, ты будешь как тот хлебушек, что вынут из печи: румяный, свежий, пропеченный. Господь хочет выжечь из тебя все твои сомнения, ропот, укрепить в вере. Поэтому ты и похож на хлеб, посаженный в печь. Не хлеб даже, а сырое тесто. Ведь мудрая хозяйка не вынет его из печи, пока не удостоверится, что оно стало испеченным хлебом. Так и тебя, Веру, всех нас Господь посадил в Свою печь, чтобы каждый прочно укрепился в вере в Него. А ты думал, что перекрестился на образ — и все? И сразу исполнилось, как по щучьему велению? А сам ты готов принять то, о чем просишь? Или возомнишь себя богом? Не спеши, родной, Господь все устроит самым лучшим образом. Я верю и Господу, и в то, что Верочка наша действительно не виновна в этой страшной аварии. Она виновна в другом: что отступила от Бога, от своей совести, от нас… Но Бог преподнес ей хороший урок из которого она, думаю, многому научится.
— Да, мама, — прошептала Вера, — я многое поняла… И хочу поехать в монастырь…
— Как? Тоже в монастырь? — Смагин подскочил с места.
— Нет, папа, — поспешила успокоить его Вера, — не насовсем. Просто хочу повидаться с Надей. Я чувствую, что нужно побывать там. Не знаю, зачем, но нужно… Моя подписка о невыезде заканчивается. Не хочу, чтобы меня доставили в милицию снова в наручниках. Хватит этих издевательств, сил уже никаких нет терпеть. Скорее бы конец. Будь что будет. Я не виновата…
— Пусть поедет, — поддержала Любовь Петровна.
— Тем более что скоро ее ожидает другой «монастырь», за колючей проволокой, — махнул устало Павел Степанович. — Годиков, эдак, на пять. Если народный суд не впаяет больше.