Надежда и Вера

Кто-то из друзей был не на шутку встревожен: уж не повредилась ли Ермакова рассудком? Такое здесь тоже случалось с людьми, полностью погруженными в научную работу, исследования. Но то, что произошло после того, как Светлана Григорьевна по настоятельным просьбам самых близких людей посетила одного из известных психиатров, повергло общество в еще больший шок и смятение: следом за Ермаковой решила податься в монастырь и эта женщина-психиатр. Даже не следом, а вместе с ней. Так и приехали: сначала простыми монахинями, а вскоре после смерти старенькой матушки-настоятельницы бразды правления святой обителью взяла на себя профессор Светлана Ермакова — отныне игуменья Адриана.

— Как я тебя понимаю, — тихо засмеялась настоятельница, когда Надежда почти со слезами поведала ей о глухой стене непонимания со стороны родителей, родной сестры, всех близкий друзей, узнавших о намерении поселиться в монастыре. — Я прошла через все это: насмешки, ухмылки, разные пересуды. Чего только не наслушалась в свой адрес! И эгоистка, и сумасшедшая, и слабохарактерная, и такая, и сякая. Мир наполняется мирским, а монах стремится наполниться духовным, поэтому мы действительно не от мира сего, люди недуховные нас не понимают и даже не стараются понять. Они смотрят на нас как на больных людей, сумасшедших или же просто неудачников по жизни. Не сложилась судьба — и айда в монастырь доживать свои годочки. Как будто монастырь — это дом престарелых. Поспрашивай матушку Нектарию, она тебе расскажет, как ее хотели в психиатрической больнице оставить. Она трудилась там известным врачом, а оставить хотели как неизлечимо больного пациента. Когда души человека коснется нечто большее, чем мир и все, что в мире, тогда человек и начинает тянуться к этому высшему, становясь для мира чуждым.

— Матушка, а вас это «нечто» тоже коснулось? — тихо спросила Надежда.

— А тебя не коснулось? Нет? — та ласково обняла ее. — Зачем ты рвешься сюда, а не хочешь остаться там, где тебя воспитали и вырастили? Не девушка, а одно загляденье: и образование, и языки знает, и заграницей бывала, и папа с мамой известные люди. А главное — молодая, красивая. Женихи, небось, проходу не дают, сватаются наперебой…

— Да ну их, женихов этих, — с улыбкой отмахнулась Надежда. — Да и все остальное тоже. Меня не туда, а оттуда тянет, я чужая для них, дикая, странная. Тоже не от мира сего.

— И что за чудеса такие? — игуменья не спускала с Надежды ласкового взгляда. — Никого не тянет, а бедную девочку — такую умницу, такую образованную, из такой интеллигентной семьи — тянет. И не в клуб модный, не на танцы с такими же молодыми ребятами.

— Матушка, — Надежда умоляюще взглянула на игуменью, — не хочу я всего этого. Хоть вы не смейтесь надо мной, и так горько. Я почему-то чувствую, что меня не просто кто-то зовет из этого мира, а кто-то вымаливает. Разве такое не бывает?

— Бывает. Почему нет? Ведь мы не знаем, кем были наши предки. Может, среди них были люди высокой духовной жизни. Вот и молятся за нас, вымаливают, просят Бога, чтобы и мы поднялись на их высоту духовности, а может и выше. У Бога мертвых нет — у Него живы все, кто стал Божьим. А кто душою мертв, кто не чувствует Бога — те и есть настоящие мертвецы. Ходят, веселятся, плодятся, даже полезные дела делают — а мертвецы.

Игуменья вздохнула.

— Матушка, — Надежда прильнула к ласковой руке игуменьи, — а чем было это «нечто», что вас коснулось? Вы — такая величина, такой авторитет в науке — и в монастырь…

— Вот-вот, я тоже так считала: такой авторитет, такая величина… Нет, это правда. Я ведь над такими темами работала, что тебе даже с твоим блестящим образованием и знаниями не понять, если начну рассказывать, что было предметом моих исследований. Да и не нужно всего этого знать. Представь себе зародыш птенца. Он пока что в яйце: сидит и не видит ничего, кроме скорлупы. Скорлупа со всех сторон: слева, справа, снизу, сверху. «Как много я знаю, — думает будущая птичка, — как много я постиг!». Но вот скорлупка треснула — и птенчик вылупился на свет Божий. «Ух ты, — изумляется он, — сколько тут интересного: и травка, и солнышко, и тучки, и деревья. Ну, теперь-то я знаю все!». Подрос птенчик, оперился и впервые вспорхнул на ветку дерева. «О-го-го, — от удивления аж клюв открыл, — да тут, оказывается, столько всего: и какие-то дома, и речка, и поле за речкой…». Подрос еще, окрепли крылья, стал наш птенчик настоящим орлом, поднялся в самое небо — а там такой простор, такой обзор, что всего и не перечесть. А представь, если еще дальше, еще выше? Что там?

— Матушка, — смущенно улыбнулась Надежда, — вы со мной прям как с этим птенчиком.