Над Неманом

Долго еще потом Бенедикт расплачивался с рабочими, советовался с управляющим, вел. громкий оживленный спор с двумя Богатыровичами, пришедшими просить о возврате лошадей, пойманных на потраве. Последний разговор еще более утомил и измучил его. Бенедикт требовал от людей, стоявших на ступеньках его крыльца, возмещения убытков; люди эти сначала просили, потом один из них рассердился, отказался от своих прежних слов, начал упрекать Бенедикта в жестокости, в нежелании войти в положение ближнего. Его это задело за живое, он начал кричать громко, на весь двор. Но один из стоявших перед ним людей, с ухарски торчащими усами, разгорячился тоже:

— Так пусть же нас суд рассудит! — кричал он. — Подавайте на нас жалобу, — без суда мы не дадим обирать себя!

— И подам! — ответил Корчинский. — И я тоже не позволю вам обкрадывать себя!

— Позвольте, позвольте!.. Ворами мы не были и никогда не будем… Теперь мы подадим на вас судье за оскорбление!

— Подавайте хоть самому чорту, только убирайтесь отсюда! Вон! Как вас зовут? Имена ваши?

Старший — худой, болезненный, до сих пор молчавший человек, сделал теперь шаг вперед, посмотрел своими кроткими, когда-то голубыми, теперь выцветшими глазами на Корчинского и тихо проговорил:

— Анзельм Богатырович.

Корчинский, вполне отдавшийся своему гневу, не обратил внимания ни на взгляд, ни на голос разговаривающего с ним человека и резко спросил:

— А другой кто?

— Фабиан Богатырович! — сердито ответил человек с усами.

— Ну, так, значит, будем судиться… а теперь убирайтесь, да поскорей!

Анзельм снова посмотрел на Корчинского и так же тихо проговорил:

— Как люди меняются!.. Покойник пан Андрей не так бы поступил с нами…

Корчинскому сделалось как-то неловко. Он обмяк, успокоился, но зато еще больше насупился.

— Покойник пан Андрей жил в другое время и при других условиях, — пробормотал он, быстро повернулся к дверям дома, но на пороге остановился и добавил — Половину штрафа я вам уступаю, — заплатите только половину.

— Не заплатим! — ответил Фабиан. — Тащите нас в суд… что ж делать?

Подобные сцены на крыльце повторялись довольно часто.

Несколько крестьянских деревень и одна шляхетская околица держали Корчин в настоящей блокаде, и если бы Бенедикт сопротивлялся менее энергично, — сотни маленьких рыбок в мгновение ока растерзали бы большую рыбу. В этот день он чувствовал себя как-то особенно усталым и подавленным.

На расположение его духа сильно повлиял разговор в беседке, а смутные воспоминания, вызванные словами Анзельма Богатыровича, переполнили уже и без того полную чашу… Он, верно, характеризовал свое положение: да, внутри него что-то плакало… Бенедикт прошел в свой кабинет, сел за письменный стол, на котором стояла лампа и были разложены счетные книги, поник головой и погрузился в невеселые мысли. Потом он вытащил из-под пресс-папье письмо и начал внимательно читать его. То было письмо Доминика из далекого края:

«Любезный брат! Мне очень жаль, что ты так бьешься своим хозяйством, и я считаю своим долгом сказать тебе правду. Все вы люди непрактичные. Человек — не гриб, нечего прирастать ему к одному месту; не везет — надо поискать другого. Свет не клином сошелся, можно добиться и лучшего положения, только для этого нужно иметь немного энергии и трезво смотреть на жизнь. Если бы я знал, что ты освободился от предрассудков, то постарался бы извлечь тебя из того невыносимого положения, в которое вы все себя поставили. Продай Корчин, а я берусь доставить тебе место управляющего в одном из здешних больших имений. Я в хороших отношениях с одним крупным землевладельцем, который теперь ищет добросовестного управляющего со специальным образованием. Жалованья — пять тысяч рублей, готовое содержание, великолепное помещение, лошади и пр. Сторона здесь богатая, можно заняться чем угодно: сплавлять дрова, выстроить винокуренный завод, брать подряды. Но, конечно, для этого нужна опытность, и я не знаю, сумеешь ли ты что-нибудь сделать. Мне, по крайней мере, до сих пор везет только по службе, а спекуляции удаются плохо. Во всяком случае, тебе лучше будет с твоим жалованьем и чистыми деньгами, которые ты выручишь от продажи Корчина. Я знаю, что вбить тебе в голову это будет нелегко; помню, как и я тосковал по родной стороне, как я мучился до тех пор, пока не отрешился от разных глупостей. Но нужда заставит человека многому научиться и многое забыть. Жить везде можно хорошо, только бы не поступаться своею совестью. Я совестью своей не торгую (потому-то спекуляции мне и удаются плохо), но все-таки забочусь о себе и своем семействе, и на службе я на хорошем счету. Заботься о себе и ты, не забывай, что пустые мечтания ничего не приносят. Я хочу тебя спасти и сделаю все, чтоб устроить тебя как нужно. Я хоть и многое забыл, но не забыл той поры, когда мы с тобой вместе росли, учились, и потом… Бедный Андрей! Двое нас только осталось, да и то друг друга не видим… Как бы мне хотелось жить с тобою вместе и чтобы наши дети подружились между собой… Взвесь все, что я говорю тебе, обдумай..»