Над Черемошем

— Это не ты крестилась, а справедливая ненависть твоя.

— Так примут?

— Ясно!.. А я тебя еще больше люблю.

— За что?

— За гордый характер! — Иван поцеловал ее. — С таким характером можно большим начальником стать.

* * *

Над подгорным селом Гринявкой в хаосе облаков раскачивается месяц, то выхватывая из тьмы, то снова погружая во мрак очертания гор и серебристую кипень реки.

Перейдя вброд Черемош, Василь дошел лугами до околицы села, осторожно обошел вокруг хатки, на маленьких оконцах которой дремал иней лунного света, и снова вышел на улицу. Прямо на него налетела голосистая стайка детворы, и Василь перехватил одного мальчугана.

— Ой, пустите! — закричал тот, стараясь вырваться.

— Федь, Мариечка дома? — спросил его Василь на ухо.

— Дома, на собрание спешит, а дед все задерживает ее разговорами про жизнь. Пустите!

— Куда же ты?

— Куда? — удивляется Федько. — На собрание! Будут выбирать, кому ехать в большие колхозы.

— Тебя же не будут выбирать.

— Так хоть послушаю! — Федор рванулся, выскользнул из объятий парня и с лихим гиканьем пустился догонять малышей.

Василь, оглядевшись, запел под окном коломыйку и отошел в тень под явор. Но на улицу никто не вышел. Тогда он снова приблизился к хате, свистнул и с равнодушным видом медленно зашагал вдоль улицы. Потом снова вернулся, распевая громче, и наконец, махнув рукой, решительно вошел во двор. Постучал в наружную дверь и замер. В хате сразу же затопали.

— Мариечка! — понимающе усмехнулся парень и плотно прижался к стене.

Скрипнула дверь. Василь подался вперед и схватил любимую в объятья. Но тут его ошеломил крик:

— Караул! Грабители!

В объятьях Василя барахтался старый Савва — дед Мариечки.

— Дед Савва, это я. Не подымайте тревогу. Это я, Василь. Неужто не признали?

— Тьфу! В самом деле — ты?.. Что же это тебе вздумалось обнимать старика?

— Люблю вас очень, дед Савва! — не растерялся Василь.

— И-и? Так уж и любишь?

— Крепко люблю!

— Меня?

— Вас!

— Правда, меня? Тогда пойдем в хату, о жизни поговорим.

— Пойдемте, — неохотно согласился Василь, и лицо у него сразу стало кислое.

В хате дед Савва засветил плошку, сел на лавку и печально покачал седой головой.

— И что это делается на свете, Василь? Такое горе, такая пора настала, что просто — эх!

— А что?

— Еще спрашиваешь! Снова уплывает земля из мужицких рук, как вода в Черемоше. Так сердце кровью обливается, что и света божьего не вижу, а руки отказываются работать. Не натешился я еще этой землей, не нарадовался на нее.

— Так тешьтесь, радуйтесь, кто ж вам не велит?

— Тьфу на тебя! Ты что, сегодня на свет родился?! Как же тешиться да радоваться, если колхоз заберет всю землю и даже под лук да огурцы клочка не оставит!

— Это уж, дедушка, кулацкое тявканье. Приусадебная земля останется у каждого хозяина.

— Останется? И то слава богу, если твоя правда. Да ведь сколько ее останется у человека, этой приусадебной земли? — И старик забеспокоился, видя, что парень собрался уходить. — Ты уж посиди, Василь, раз любишь деда. Потолкуем о жизни. Был я бедняк бедняком, беду свою тащил с женой и детьми, как вол ярмо, а на наше трудовое помещику достатки прибывали, как вода в паводок. Рубаха у меня, в поту стиранная, не просыхала на плечах, где бы я ни жарился — на кирпичном ли заводе или на чужом поле. А на детей все приходилось ворчать: «Разрази вас гром, чтоб есть не просили!» Им ведь все равно. Заработал ты крейцер или нет, а рот хоть корочкой да заткни. А раз как-то под пасху, в давние времена, сели мы, горемыки, твой отец, я и отец Миколы Сенчука, и сочинили горестное да учтивое письмо к императору в Вену. Поздравили его и семью с праздником, да и просим совета: «Цесарь наш пресветлый, земля у нас барская, леса графские, дороги твои, а небо божье. А нам, бедным мужикам, как же без клочка земли на свете прожить?»

— А он вам что же?

— Поздравил нас после пасхи. Жандарм так выписывал эти клочки земли у нас на спинах, что кровь текла, как вода из родника.

Старик от этих воспоминаний еще больше загрустил, и печаль его тенью легла на лицо Василя.

— Так-то, Василь, испокон веков никто еще не пособил маленькому человеку. Бедный не может помочь бедному, а богач только себе сала напасал. За эту землю гнили мужицкие кости и в тюрьмах, и в Березе Картузской, и в могилах. Только поп обещал праведным на том свете надел. А как тут станешь праведником, когда нужда одолела, когда тебе и свечки за крейцер не прилепить перед образом, когда ты и в самой церкви засыпаешь, нажарившись за неделю у кирпичных печей или намахавшись цепом до того, что у тебя и в голове цеп вертится?.. Эх, не многим беднякам достанется пахать у господа бога святую землю… Одна только большевистская власть дала надел неимущему человеку: «Бери себе, Савва, три морга[20], — сказали мне, — сей зерно, а собирай счастье».

— Философия! — лицо у Василя просветлело.

— И собирал я славный урожай. Тешился этими тремя моргами, как тремя внуками. На лошаденку скопил, конюшенку выстроил, а теперь снова уходит от меня земля, как жизнь.