Над Черемошем

Наремба повернул к себе дуло автомата. И тут Лесь молниеносно саданул бандита в переносицу, а оружие дернул к себе. Наремба потянулся за Побережником и вдруг резко откинулся назад, неловко нащупывая курок. Лесь отвел дуло от себя, нагнул его вниз.

Шальная пуля прострелила дорогу, и четыре руки мельницей завертелись вокруг обреза. К нему потянулась Олена, но ее сразу сшибли с ног, и она со стоном упала, видя, как над нею, над нивой стремительно мелькают руки и оружие. Вот обрез подпрыгнул вверх, и Лесь изо всех сил ударил Нарембу прикладом по голове.

— Лесь, не убивай! — Бандит схватился руками за голову, присел и внезапно бросился на бригадира.

Но Побережник во-время отскочил в хлеба и снова ударил Нарембу автоматом.

Бандит обмяк, пошатнулся и неуклюжей раскорякой упал на дорогу.

— Не убивай, Лесь… — застонал он в безнадежности, не веря, что кто-нибудь может помиловать его.

Побережник гневно навел оружие на врага.

— Лесь, не карай, пусть его люди покарают, — подошла к мужу Олена.

Бригадир тяжело перевел дух, опустил оружие на теплую, живую волну колосьев, выпрямился.

— Будь по-твоему, Оленка. — И он вдруг улыбнулся. — Видишь, мягок я до поры, а силен всегда…

* * *

Под высоким небом золотятся высокие волны полей.

Лесь Побережник швырнул картуз на колосья, они прогнулись, заколыхались, и картуз повис, как гнездо.

— Урожай! — улыбаясь, проговорил Юрий Заринчук.

— Урожай! А ведь это только наши первые шаги. Каков же он дальше будет? — рассуждает Микола Сенчук.

— Как синее море.

— Идет! Идет! — и Лесь бросается навстречу комбайну, за которым тянется полсела.

Вот машина заходит на поле, и Олена, со страхом поглядывая на хедер, обращается к Павлу Гритчуку:

— Павлусь, ты гляди, осторожненько, осторожненько, чтобы хведер не обломился.

— Хедер, — поправляет Павло.

— Я же и говорю — хведер. Не обломится?

— Увидите.

И Олена, Юстин Рымарь, Юрий Заринчук, Лесь Побережник, Савва Сайнюк, Микола Сенчук завороженным взглядом следят за тем, как то самое поле, где еще сегодня пели перепелки, сгибается под крыльями мотовила и превращается в золотой поток колосьев и зерна.

А вокруг стрекочут косилки, поют косы; женщины бережно пеленают в рядна снопы, подымаются копенки, растут скирды, пчелиным роем гудит молотилка, снуют нагруженные зерном машины, и солнце озаряет радостный труд и лица тружеников.

За комбайном семенит и дед Олекса; он ко всему присматривается, все проверяет, нет ли где обмана… Все вроде бы хорошо, нехорошо только, что люди подсмеиваются над стариком.

— Дед Олекса, что ж теперь скажете про комбайн? — подходят к нему Григорий Нестеренко и Юстин Рымарь.

— А что я скажу? — разводит руками старик. — Ежели господь бог так хочет, пусть так и будет!

По полю разносится веселый смех, и даже сам дед Олекса не может сдержать улыбку: ну что тут поделаешь, такие времена настали…

* * *

Юстин Рымарь прямо с поля весело шагает домой обедать. Услыхав монотонный стук в овине, Юстин отворяет калитку. На гумне растрепанная Василина толчет вальком маковки.

— Тоже молотьба! — хмыкнул муж.

Василина, ничего не замечая, переползает на коленях с одного края тока на другой. И вдруг изъеденный червями валек переламывается и летит в порожний закром.

— Тьфу! — Василина вдогонку кидает и ручку.

— Сломалась машина? — насмешливо спрашивает муж, глядя на жену сверху вниз. — Может, механика из МТС вызвать?

* * *

Солнце примостилось на самой полонине, и в его лучах пролетает с печальным курлыканием журавлиный клин. По горным тропам, по оврагам плывут и плывут отары овец, стада коров, и мелодичные колокольчики оповещают Верховину и низ, что на полонине уже первый снежок вышивает крестиками прошвы троп. А в долинах еще колышется красочным маревом теплынь; еще обманутые пчелы падают на красные яблоки ионатанки[25], принимая их за цветы; еще возле сушилки медвяно пахнет табак в папушах, а по берегам прудов в сетях вздыхают солнечные слитки рыбин.

Того и гляди, пруды дадут по рыбине на трудодень, и это, ей-богу, недурно! — Юрий Заринчук любовно взвешивает на ладони широкого карпа, и рыбина больше радует его, чем золотой самородок.

— Так и я первые кирпичины взвешивал, — улыбается Савва Сайнюк. — Сам знаешь — глина, обожженная глина, а любуешься ею, как самоцветом. Вот житье!

— Житье! — соглашается Заринчук. — Какой же урожай у Мариечки?

— Небывалый! Плывут и плывут возы. А початки с мою руку. Так и смеются, желтозубые, любо глядеть.

* * *

Сперва из хаты выскакивает поросенок, за ним, размахивая скалкой, разъяренная Василина.

— Чтоб ты сдох! — Женщина колотит поросенка, и визг разносится по всему двору.

С улицы весело входят Юстин и Катерина.

— Опять молотьба?

— Вам смех, а мне горькие слезы. — Василина чуть не плачет. — Приготовила маку на базар, а это несчастье проклятое опрокинуло всю кадушку с маком в бадью, чтоб ему подавиться, чтоб ему околеть до вечера…

— Испортил всю коммерцию? — смеется Юстин.

— Молчи, а то и тебя скалкой огрею!

— Из меня все равно маку не выколотишь!