Над Черемошем

— Четыреста двадцать грамм! — удивленно вырвалось у Ксении Дзвиняч.

— Помножьте эту цифру на все рабочее время, и получится недурная арифметика. Вот как бывает, когда природа союзница, а не ленивая поденщица наша.

— Правильное собрание! — глаза у деда Степана заискрились. — Медом пахнет.

— И зерном, — добавил Заринчук. — Гречиха-то, опыленная пчелой, родит вдвое больше, а этого Панас и не уразумел.

— Я его вразумлю! — дед Степан взмахнул палкой.

Сенчук обвел взглядом коммунистов.

— Все проверили улей? Тогда продолжим беседу о главной линии, чтобы и человек и природа трудились ради изобилия, радости, счастья.

— Спасибо, Микола! — Дед Степан кланяется и поворачивает обратно в село.

Он неторопливо входит в сельисполком и обращается к секретарю:

— Дитятко, зателефонируй-ка мне сюда Панаса.

Секретарь дозванивается и передает деду трубку.

— Панас, голубчик, это ты? — ласково спрашивает дед. — Что делаешь? Сейчас в правлении сидишь? А ты знаешь, что твой дед присутствовал сегодня на партийном собрании? — старик повышает голос. — Не знаешь? И что краснел за тебя, как маков цвет, тоже не знаешь? — Он с возмущением кричит в трубку: — Отчего краснел? А оттого, что у тебя в голове и на пасеке радости нету! Где твоя прямая главная линия, чтобы и человек и природа трудились на счастье? Неужто дед должен говорить тебе про пруды и пасеку? Стыдись, бесстыдник! Да исправляйся, пока есть время, до крутого районного выговора и моей палки! — и он взмахнул в воздухе посохом.

Секретарь прыснул.

— Крутая у вас разъяснительная работа.

— Зато, дитятко, толк будет, — снова ласково говорит дед Степан. — Вот позвони еще раз Панасу. Теперь до ночи не дозвонишься — побежал работать. Я знаю своих внучат, знаю, как кого надо учить. И я их учу, и они меня еще больше учат. Жизнь!

* * *

Сизый предвечерний час созывает колхозников со всех полей на дороги. Горделивые фигуры плывут среди хлебов, и вдруг остановится кто-нибудь и глядит не наглядится на дальние нивы и на ближний колос, который доверчиво клонится к руке труженика.

— Дорогие мои деточки, какие же вы ласковые! — бормочет, стоя в хлебах, Лесь Побережник; на лице его лежит отпечаток радости, смешанной с тихой грустью.

На обочине, положив голову в междурядье, лежит Катерина Рымарь.

— Катерина, ты что делаешь? — спрашивает подходя к ней, Мариечка.

— Прислушиваюсь, как свекла растет.

Мариечка ложится рядом и прикладывает ухо к земле. А вокруг такая глубокая тишина, что и в самом деле становится слышно, как шуршит земля, подымая к небу свой зеленый праздничный покров.

— Слышишь? — Катерина влепила подруге поцелуй и снова, забыв обо всем, уткнулась лицом в междурядье.

— Слышу, Катеринка, — ответила Мариечка, потом поднялась и потихоньку пошла по дороге.

А к Катерине подошел Григорий Нестеренко. С удивлением постоял над девушкой и прилег на то же место, где лежала Мариечка. А Катеринка, ничего не заметив, мечтательно говорит:

— Я, Мариечка, так могу и до полуночи пролежать в радости да в тревоге. Тревожусь и снова радуюсь. Услышать бы мои слова земле да хорошему дождю! — Она порывисто обернулась, поцеловала Нестеренка и испугалась. — Ой, что это?

— Это, должно быть, преждевременный аванс.

Девушка с укором покачала головой.

— Уж не могли, товарищ агроном, дождаться уборки?

* * *

За столом, обложившись книгами, сидят Катерина, Мариечка и Настечка. В хату со стеблем увядшего мака входит Василина, из-за ее спины лукаво выглядывает Палайдиха.

— Дождешься помощи от такой дочки! Мать над маком спину гнет, а она над книжками.

Катерина стала посреди хаты в театральной позе.

— Говорю вам, обращайтесь со мной не как с обыкновенной девушкой, а как со студенткой первого курса заочного сельскохозяйственного техникума.

— Как же это так? — сладеньким голоском удивляется Палайдиха. — Дочь конюха дверь в науку отворяет…

Катерина строго выпрямилась.

— А вы, тетушка, попрошу вас, затворите дверь в нашу простую хату с той стороны, и чтоб ей век не растворяться перед вами!

— Ты что ж, выгоняешь меня? — зашипела Палайдиха.

— Нет, выпроваживаю.

Василина суетливо заметалась, не зная, что делать: ругаться ли с дочкой или извиняться перед Палайдихой.

* * *

Вечер. В дальних полях подымается месяц, и на фоне его золотого диска колышутся молодые колоски. Или, может быть, это только кажется Юстину Рымарю? Он после смены так и не пошел домой и сидит на лавочке, прислушиваясь сквозь дремоту к шуму, доносящемуся из конюшни, и к шелесту поля. Колосья орошают ему лицо, щекочут его мягкой остью, и Юстин улыбчиво морщится, словно щекочут его не колоски, а ручонки внуков. Из конюшни выскочил длинноногий жеребенок. Выкидывая задними ногами «фортели», он подбежал к конюху и, настороженно склонив голову набок, остановился.

— Ветерок! — тихо окликнул Юстин.

И Ветерок радостно прыгнул на конюха, положил ему голову на плечо.

— Нашептывает вам Ветерок? — спросил, подходя, Микола Сенчук.

— Как ребенок, — отвечает Рымарь и гладит жеребенка шершавой рукой.

— Что домой не идете?