Над Черемошем

— Стало быть, наша задача — оживить, вдохнуть в него силу на круглый год, навеки.

— Выходит, прокопать?

— Углубить. Неподалеку от луга запрудить, поставить турбину, и вода Черемоша наполнит весельем, сияньем света и улицы, и колхозные постройки, и хаты, и небеса.

— Светло будет, как в городе! — с увлечением проговорила Мариечка.

И, словно утверждая мечту гуцулов, торжественно зазвучал гимн.

— Москва одобряет гуцульские надежды, — сказал Микола Сенчук и встал «смирно», по-военному.

* * *

Теперь на высокой полонине утро начинается торжественным пением.

В зимарке у очага стоят Марьян Букачук, Иван Микитей, милиционеры Борис Дубенко и Богдан Гомин и несколько пастухов. Приемник умолкает, и гуцулы усаживаются в тесный кружок у очага.

— Так расскажи, Василь, как тебя принимали в комсомол, — допытывается старый Марьян, и его борода снежком мелькает над костром.

— Говорят мне из президиума: «Василь Букачук, расскажи нам биограф!» — с достоинством начинает Василь.

— Где граф? Да чтоб он туманом в глухом ущелье развеялся! — возмутился Марьян.

— Не «где граф», а биограф. Жизнь мою, значит!

— Твою?

— Да уж не графскую же!

— Да что ж у тебя за жизнь такая, чтоб о ней рассказывать?

— А я про вашу рассказал.

— Про мою? И про нее нечего рассказывать: как родился человек в гре, так и съела беда все его годы.

— А я так и докладывал на собрании. Говорю: «Вырос мой отец на чужом поле, за чужой скотинкой ходил. Летом его жара томила, а зимой он в желобах спал, графские волы согревали его своим дыханием, а я хочу, чтобы меня ясное солнце грело».

— Такой у тебя вышел биограф?

— Еще я рассказал, как в лесу работаю по-стахановски. А Иван добавил, что я красуюсь на красной доске лучше всякого графа!

Гуцулы засмеялись.

— И приняли?

— Все голоса за меня поднялись.

— А не много ли у тебя, сынок, ремесел: и лесоруб, и электропильщик, и сплавщик, и комсомолец?..

— Комсомолец — это не ремесло.

— А что же?

— Это — молодость…

Над полониной эхо откликается на зов трембиты[23]. Гуцулы выходят из зимарки, прислушиваются к мелодии, в которой изливаются печаль и радость гуцульской души.

— Жизнь вещает трембита! — медленно произносит Марьян, шагнув вперед.

— Созывает гуцулов на большое собрание! — поясняет Василь и, положив руку на плечо Ивана, тоже шагает вперед.

На высокой горе, как изваяние, стоит молодой гуцул в праздничном наряде и вдохновенно трубит. И оживают горы, долины, тропы, прислушиваясь к вещей музыке.

И та же музыка оглушает бандеровцев в их потайном логове. Бундзяк с всклокоченными волосами выскочил из затхлой землянки, по-волчьи обвел взглядом дебри дикого ущелья. Новый призыв трембиты точно в грудь ударил его.

— Смерть вещает трембита! — Он отступил назад и схватился за оружие: вверху затрещали сучья, зазвенели замаскированные колокольчики.

— Гей, не стреляйте! Это мы! — вниз скатились Качмала и Вацеба.

— Что же вы, как чужие, за колокольчики цепляетесь?

— Ой, оставьте вы нас в покое, пане атаман! Тут не то что за колокольчики — за смерть едва не зацепились, — сыплет скороговоркой Качмала. — Вацеба уже чуть было руки вверх не поднял.

— А дело сделали?

— Сделали. Все село знает: кто первый запишется в колхоз — умрет либо в петле, либо от пули.

— Чего трембита трубит?

— В колхоз созывает.

— Ну, теперь никто не пойдет! — засмеялся Бундзяк.

— Идут, да еще как! Наслушались делегатов, которые ездили на восток, и теперь спешат, словно к пасхальной заутрене. И нет уже силы, чтоб удержать народ, — проговорил Вацеба.

И тут кулак Бундзяка с силой вдавил его в занесенный снегом откос оврага.

— Вот тебе пасха, стерва!

Из землянки донеслась автоматная очередь. От неожиданности бандиты вздрогнули.

— Кого это там дьявол мучит? — покосился на логово Качмала.

— Это, должно быть, мистер Гордынский охотится на крыс. У него уж, пожалуй, хватит шкурок жене на шубу, — шутит Бундзяк, и в его тоне проскальзывает ненависть к гостю.

Бандеровцы раскатисто смеются и сразу же почтительно затихают, как только из землянки показывается голова Гордынского. Лицо и одежда его после нескольких дней пребывания в тайнике выглядят еще более помятыми; значительно уменьшился живот, зато увеличилось количество заметок для будущих мемуаров. Он, как и каждый уважающий себя лазутчик, думал на старости лет слепить из грязи своих дел томик воспоминаний.

За Гордынским, щурясь от яркого света дня, вылез и другой шпион — Олександр Лепеха. У него было больше богатств в Америке, чем у Гордынского, но он был не столь спесив и больше полагался на остатки бандеровских банд. Он и на мир смотрел проще, чем его коллега, ибо единственной мечтой его, Лепехи, была война. «Война приносит большие убытки, но еще большие прибыли», — в эту формулу укладывалась вся суть его деятельности. И действительно, именно война принесла Лепехе и чины и богатство.

Он подошел четким военным шагом к бандитам, поздоровался.

— Что слышно нового?

— Ничего, кроме дурного, — хмуро ответил Бундзяк. — Ни угрозами, ни оружием уже нельзя оторвать крестьян от колхоза.