Над Черемошем

А молодые гуцулы тем временем шагают по гребню гор, точно на танцы.

Солнце высекает из-за вершин первые радужные вспышки света и на облачках, на пихтах, на одежде парней играют, переливаются утренние краски. Лучи солнца сгоняют тяжелую мглу с ручья, причудливо переплетающегося с другим. Разветвления певучих потоков спускаются вниз оленьим рогом и взбивают бурливый зеленый водопад; он низвергается стремглав с крутого обрыва и, совсем уже поседей, клубящейся быстриной вливается в Черемош.

По берегам реки покачиваются подмытые корни пихт, а их тени вместе с солнечными бликами ложатся на волны и пену широким причудливым узором. Здесь, на Гуцульщине, вековечный и неустанный шум реки неотъемлемая частица жизни, он пронизывает горы, долины, леса, он просачивается в каждое бревно хаты и в сердце гуцула, и сердце вместе с кровью разносит по телу этот певучий, прозрачный сок, эту поэзию поднебесных вершин, без которой горец не был бы горцем.

Песню гуцулов у озерка услышали Сенчук и Нестеренко.

— Доброе утро, молодцы!

— Доброе утро, пане товарищ!

— А не выкинуть ли предпоследнее слово? — смеется Григорий.

— Можно и выкинуть! — парни кивают головами.

— Песни знаете?

— Ага, товарищ… пане… или уж выкинем последнее слово? — Смуглый красавец Василь Букачук весело смотрит прямо в глаза Григорию.

— Можно и выкинуть, — с лукавой улыбкой соглашается тот. — Какие же вы песни знаете?

— Какую скажете.

— Про полонину споете?

— Ага!

Парни переглянулись, сосредоточенно пошептались, выпрямились, и обветренные голоса покатили к Черемошу грациозную коломыйку:

В полонине при долине
Зеленое сено.
Ой, пойду я в полонину,
Там солнышко село.
Что за чудо, что за диво!
Сроду не бывало,
Чтобы солнце в полонине
Спало-почивало.

Григорий Нестеренко слушал коломыйку, широко раскрыв глаза.

— Философия! — удивленно вырвалось у него, когда мелодия потонула в кипении реки.

— Философия? — удивляется Василь. — Это значит — славно, красиво? — доверчиво спрашивает он у агронома.

— Славно, славно, парень!.. А про Черногору знаете?

— Как не знать!

Парни снова пошептались, и снова зазвенела песня:

Черногора, мать родная,
Душистые скаты,
Лес да лес, куда ни глянешь, —
Широки Карпаты!

Не родит нам Черногора
Ни рожь, ни пшеницу,
Творогом да простоквашей
Дай бог прокормиться.

— Не родит нам Черногора ни рожь, ни пшеницу! — Григорий еще с увлечением повторяет эти слова, а сам уже хмурится и оборачивается к Черногоре, холодно сверкающей вдали, на пороге поднебесья. — Будешь, Черногора, будете, широкие Карпаты, кормить своих сыновей хлебом!

Лесорубы пожимают плечами, пересмеиваются, потом Василь говорит словами своих отцов и дедов:

— С тех пор, как стоит мир и светит солнце, гуцул ни разу хлеба не наелся. Такая уж у гуцула земля, бедная, как нищенка. Как послал господь бог исконную бедность на карпатские горы, так и не отстает она от нас, как смерть от человека, не отстает, да и все как было по-старому, так и есть!

— Будет по-новому! Наестся гуцул хлеба, и бедная земля его наберется сил, зашумит зерно, как ливень. Невиданные стада покроют черногорские полонины. — У Григория по-молодецки раздались плечи, а брови упрямо сошлись над переносицей. Он как-то сразу похорошел, вырос: это в нем заговорило его дело, его мечта.

— Хорошо говорите. Вы, верно, пан учитель? — спрашивает Василь и сразу же спохватывается: — Предпоследнее-то слово выкинуть, что ли?

— Выкинь и последнее.

— Товарищ Григорий Иванович — институтский агроном, — с уважением объясняет Микола Сенчук.

— В высоком институте учился товарищ! — удивляется Василь.

— Учился и окончил, — гордо говорит Сенчук, словно это он получил такое высокое образование.

Подбежал Петрик и остановился, прислушиваясь к словам взрослых.

— А ты грамоту знаешь? — спрашивает Григорий Василя.

— Знаю, как же! — гордо отвечает тот.

— Что умеешь?

— Что? Читать умею, расписываться тоже. Не очень ровно, однако умею. — И очень удивляется, когда все, даже Петрик, смеются над ним.

— Ах ты, баловник! А ну, с глаз долой! — прикрикнул Василь на брата, и тот белым камешком покатился по дороге, через лога и полянки, то и дело оборачивая к брату свое смеющееся лицо.

— Учиться надо, парень… А еще какие коломыйки знаешь?

— Какие скажете. — И он, наморщив лоб, запел:

Куковала кукушечка
В саду на рассвете.
Заседают и гуцулы
В Верховном Совете.

— И про любовь знаешь?

— И про любовь.

Нашел табак, нашел трубку,
Нашел в печке жару.
Нашел милку, нашел сердце,
Будет мне под пару.

— Ну, а про врагов? — все больше удивляясь, спрашивал Григорий.

— Сейчас вспомню.

Василь кивнул Ивану, парни отвернулись, пошептались и, взглянув на Григория, запели: