Над Черемошем

— Быть может, быть может, — задумчиво повторил игумен и, поворошив в памяти далекие годы, увидел себя подростком, благоговейно стоящим у порога епископского кабинета с письмом отца каноника. А теперь без благоговения, но с отрадой в старом сердце он сам должен стать владыкой — епископом. Давно пора! Разве не досадно выслушивать поучения этого Гордынского, который, как и отец его, обладает не столько умом, сколько хитростью выскочки! В 1913 году митрополичья палата послала Гордынского-отца в Америку приходским священником-миссионером в надежде, что он станет украшением далекой ветви украинцев. Стал ли он золотым яблоком на этой ветви, никто не знал, но гуцулы хорошо знали, что золотые доллары исправно посыпались в руки родни Гордынских, и в горах говорили: видно, святому отцу совсем иначе живется, чем батракам. Потом время оборвало звон заокеанского золота, а имена Гордынских вымело из памяти гуцулов, как сор… И вот внезапно является в монастырь посланец из дальних стран, и в речах его чарующе звенят надежды, подкрепленные реальностью денег.

Все бы это хорошо, не будь страха. О, как он порой пронизывает заплывшее жиром тело, донося до самого сердца вопрос господень: «Безумный, возьму нынче ночью твою душу, и кому ты оставишь все, что приобрел?» Только земле он может оставить все это, как и грузное тело свое.

Игумен проводит рукой по лбу, отгоняя проклятые мысли.

— Меня удивляет одно: почему вы не поучили Бундзяка искусству сеять зерна сомнения во вспаханное и невспаханное поле? — спрашивает Гордынский, повернувшись всем телом к игумену. — Насколько мне известно из наших материалов, кое-кто из тех большевиков, что ковыряются в земле, допускает ошибки при разделе прибылей, и это подрывает их агитацию. У меня есть интересный документ. Когда одного секретаря райкома спросили, почему у него в районе плохо идет уборка, он ответил: «Не беспокойтесь, хлебосдачу мы уже заканчиваем». А о трудодне ничего не сказал. В такие факты и в такие слухи нам необходимо вцепляться изо всех сил, раздувать их, как кадило, превращать песчинки в мельничные жернова, не то из-под наших ног выскользнут последние клочки земли. Удивляет меня и другое: вы прекрасно говорили, кто омрачает нашу прозрачную жизнь и как можно словом убивать активистов. Только почему же вы не сказали о гибкости слова, о такой форме, как беседы? Здесь все, как святыню, почитают произведения Шевченка и Франка. Так почему бы и самому Бундзяку не ввернуть в беседе что-нибудь из их стихов! Глядишь, кто-нибудь и угодит в наши сети. Это ведь, если не ошибаюсь, испытанный конь национализма.

— Сын мой, я знаю этого коня, да не Бундзяку сидеть на нем. Горы помнят его как сборщика податей и палача, и тут никого не обманешь. Он должен говорить лишь оружием, — игумен ресницами притушил улыбку превосходства.

— Тогда надо найти других людей! — Гордынский резко поднялся, восприняв улыбку игумена как личную обиду.

— Мистер Гордынский, — сдерживая гнев, ровным голосом заговорил игумен, — не забыли ли вы, где находитесь? Это вам не государственный департамент и не палата представителей. Напоминаю, что вы находитесь в новом мире, где все люди — ваши враги.

— Вы ошибаетесь, владыко!

— Я хотел бы ошибаться.

— Думаю, что это говорит ваш страх.

Игумен поморщился.

— Я напуган не больше вашего.

— Как это понять?

— Понимайте просто. Истерика и страх сотрясают до самых основ всю Америку. Вы завозите этот страх во все страны, куда золото и войска сумели отворить вам дверь. Вы привезли его и в мою келью и, признаюсь, в мое сердце. Но никто не в состоянии распространить его в стране, где мы сейчас находимся… Христос призвал меня жить в этой стране, и, трудясь ради Христа, я лучше изучил этот край, нежели вы свои кое-как склеенные материалы.

— Бомбами, атомными бомбами окропить бы его! — злобно вырвалось у мистера Гордынского, и он ощерился, как откормленная крыса.

— Думаю, что это говорит ваш страх! — игумен побил Гордынского его же словами и перепугался.

Ведь этот мелочный спор может оставить тень в душе честолюбца Гордынского, дойти до высших хозяев игумена, тучей нависнуть над его головой и задержать его посвящение в епископский сан. Проклятая профессиональная привычка и остатки не выкорчеванной до конца страстности толкнули его на эту неблагодарную прю… Молчи, наемник, молчи, проглоти свой язык, если хочешь угодить хозяевам, а тем более доползти до них. Златоустом ты можешь быть только в среде низших.

И он угодливо попросил извинения за глупую горячность и за слова, порожденные одними нервами, ибо ведь вокруг него нет среды, взращивающей мистеров Гордынских.

По улыбке шпиона игумен догадался, что сумел польстить ему.

* * *