Начнем сначала

И умолк, глядя на жену не то с мольбой, не то с укором. Роза молчала, чувствуя, как к сердцу подступает злость на непутевого супруга. Он понял: либо скандал, либо откровенность. Вздохнув обреченно, сказал:

— Ну обменялись мнениями насчет важности материального стимула.

— И твое, конечно, не совпало? Поперек?

— Ну, поперек. Поперек. И что?..

Каждое слово он сопровождал энергичным кивком головы, и та сразу стала походить на огромный репей с длинными черными колючками.

— Ничего, — обреченно выговорила Роза. — Господи, когда ты наконец поумнеешь? — И отступила в сторону, освобождая путь.

Глазунов неожиданно обнял жену и, легонько прижимая ее к себе, сказал вполголоса:

— Между прочим, твоему не умнеющему мужу выделили в девятиэтажке трехкомнатную квартиру.

— Врешь! — воскликнула она, уверенная, что муж сказал правду.

— Это оскорбление личности. Спроси у Бурлака.

Роза порывисто обняла его за шею, чмокнула в щеку.

— Молодец!

— Удивительное непостоянство, — с напускным осуждением проговорил улыбающийся Глазунов. — То недоумок, то молодец…

— Да будь ты чуть покладистей… — неожиданно серьезно и горячо заговорила Роза, — с твоим талантом, с твоей работоспособностью давно был бы начальником главка…

— Может, и был бы, если бы…

— Если бы не поперечничал. Но почему тебе всегда надо поперек начальству? Не хочешь поддакивать — не обязательно рубить «нет!». Можно же самортизировать: «интересная мысль», «заманчивая идея»… Да мало ли в русском языке таких вот словосочетаний? Ни к чему не призывают и не обязывают, не подрывают и не рушат, не зовут и не ведут. Отсох бы язык?

— Не отсох бы! Не отсох! — снова загорячился Глазунов. — Сам понимаю. И хочу! — Притиснул пятерню к груди. — Честное слово! Не могу! Приставь автомат к затылку — не могу! Эти твои словечки — ни вашим, ни нашим — первейшая подлость! Это то самое «чего изволите?», на котором любая мерзость произрастает.

Роза уже не возражала, слушала с видимым удовольствием, а в небольших, очень ярких и подвижных глазах женщины все отчетливей разгорался восторг.

Оба не приметили, как отошли от лестницы и встали на небольшой площадке, куда выходили дверки двух стенных шкафов, в которых уборщицы хранили пылесосы, ведра, швабры.

— Семейная дискуссия! — громко и весело сказала проходившая мимо женщина.

И Роза сразу опомнилась.

— Хватит, Антон. Гайд-парк устроили.

— Хватит так хватит, — сразу уступил он.

— Причешись, пожалуйста.

— Ладно. Пошел, — сказал он, небрежно приминая ладонями непокорные вихры.

— Ты раздетый, что ли? — забеспокоилась она.

— В техотделе плащ…

— Обедать-то придешь?

— Вряд ли. Сейчас с Кабановым на сто сороковой вертолетом. Чего-нибудь сообразим там. Не помрем. Да и скинуть пару килограммов не вредно.

— Тебе бы пяток прибавить — в самый раз.

Глазунов рванулся с места так, будто его толкнули в спину, пошел широченными шажищами, чуть-чуть присогнув плечи и размахивая длинными руками.

Роза смотрела в спину уходящего мужа, слушала четкий топот его подкованных сапог до тех пор, пока он не скрылся в дверях техотдела.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Феликс Макарович ослабил брючный ремень, фыркнув при этом громко, как застоявшийся сытый конь. Он не терпел тесноты ни в чем. Обувь была на размер больше. Пиджак не жал, не давил, не стеснял широких размашистых жестов и, застегнутый на все пуговицы, почти скрывал от посторонних глаз большой живот, в котором сегодня с утра то и дело глухо урчало. Это урчание раздражало, и, чтобы от него избавиться, Феликс Макарович и ремень расслабил и проглотил сразу две таблетки.

Кабинет Феликса Макаровича — самый просторный и шикарный во всем Гудыме. Пол застлан коврами. Стены облицованы полированным ореховым деревом, мебель — импортная модная и очень удобная.

За внешним видом и обстановкой кабинета Феликс Макарович следил постоянно и ревностно. «Трест начинается с кабинета управляющего», — говорил он своим хозяйственникам в ответ на их сетования по поводу дороговизны и излишеств.

В заполярном Гудыме, в этой завьюженной, тундровой глухомани, вовсе не легко и не просто было поддерживать репутацию законодателя мод. Если бы облицованные зеркально сверкающим орехом стены кабинета вдруг заговорили…

Нынешней весной, воротясь из областного центра с какого-то совещания в главке, Феликс Макарович пригласил заместителя по быту Евгения Федоровича Голубкова и сказал:

— Послушай, Голубков. Кормлю я тебя от пуза. Ни премиями, ни почестями не обделяю. Так ведь?..

И хотя такое вступление озадачило и чуточку даже встревожило Голубкова, тот не задержался с ответом.

— Не обижаюсь, Феликс Макарович. — Его широкое скуластое лицо расплылось в глуповатой ухмылке: смесь самодовольства с лакейством.

— А я обижаюсь! — Феликс Макарович повысил голос, и в нем послышались куражливые нотки.

Голубков поспешил придать лицу выражение озабоченности и почтительно, с полупоклоном проговорил:

— Не понимаю, Феликс Макарович.

На диво проворно, без заметных усилий Феликс Макарович поднялся с вертящегося кресла, расстегнул пуговку воротника, расслабил петлю галстука и как с трибуны загремел: