Начнем сначала

А он вдруг перестал слышать собственное сердце. Правой рукой ласково перебирал ускользающие, сладко пахнущие волосы жены, навивал тонкие пряди на пальцы, а левой обнял Ольгу за плечи и нежно их поглаживал ладонью. От доверчивой близости любимой, от ее готовности прикрыть, заслонить от беды Бурлак круто захмелел…

3

Баню еще не достроили, обходились пока времянкой. Три дня в неделю — мужчины, три дня — женщины. Детишки, в зависимости от пола и возраста, мылись и с папами, и с мамами. Во временной баньке всегда было тесно, холодно и неуютно. Лена с матерью только раз побывали там, и с тех пор они, как говорила Марфа, «банились дома», в своем балке.

«Побаниться» в балке зимой — предприятие чрезвычайно хлопотное и трудоемкое. Сперва надо заполнить десятиведерную кадку воды, а водопровода в поселке не было, воду развозили по балкам в автоцистерне, иногда рано утром, иногда — поздно ночью: днем-то все на работе да в школе. Вот и карауль водовозку, уговаривай водителя, чтоб подольше постоял, и рысью, рысью с пустыми и полными ведрами. Потом следовало так натопить балок, чтобы можно было вымыться не торопясь. Ну а после «бани» опять за ведра — выносить мыльную воду. Словом, «баня на дому» съедала уйму времени и сил. Но мать и дочь еженедельно, а иногда и дважды в неделю устраивали банный день. На всякий случай у них был мощный электрокипятильник. Сунул в ведро, и через пятнадцать минут теплая водичка…

— Теплая вода — это же не роскошь. Не блажь. Элементарная потребность человека, особенно женщины, — разгневанно говорила Лена, опуская электрокипятильник в ведро.

— Ах, дочка. И паровое отопление, и водопровод с канализацией, и свежий хлеб, молоко и овощи, хотя бы детишкам, — все это тоже норма, и все должно быть, но ничего нет. И виновата в этом прежде всего я, твоя мать, Марфа Полевщикова, бывшая Бурлак.

— При чем тут ты? — сразу сменила позицию Лена. — Это трассовый поселок. Только что созданный. За несколько месяцев ты построила и детсад, и больницу, и столовую. Если хочешь…

— Вот видишь, — засмеялась Марфа, — что чужим в укор, своим — во славу. Ничего, привыкнешь. А не привыкнешь, перебьешься годок и… Подкинь-ка дровишек в топку, и давай баниться.

В большой железный бак слили холодную и горячую воду. Лена проворно разделась, встала в корыто, а мать начала поливать на нее из ковша. Потом они поменялись местами, и Лена мыльной губкой усердно терла спину матери и поливала ее теплой водой… Последним купался Арго. Псу, как видно, нравилась банная процедура, он блаженно щурился и чихал, пока его намыливала и мыла Лена. Только где-то на пороге полуночи, усталые, но довольные, мать и дочь уселись чаевничать.

С того дня, когда они вновь сошлись и стали жить вместе, Лену не покидало желание подробно расспросить мать о случившемся. Понимая, что матери будет нелегко и наверняка больно, Лена подавляла желание, старалась не вспоминать отца и гудымское прошлое и очень смущалась и раскаивалась, если ненароком срывалось с языка что-нибудь такое, что, по ее мнению, могло хоть как-то разбередить душевную рану матери…

Две женщины — мать и дочь — сидели друг против друга по обе стороны крохотного, прилепившегося к стенке столика, на котором стояли вазочки с печеньем, медом и клюквенным вареньем, большой керамический чайник с крепким густым чаем и две чашки. За махоньким забеленным морозом оконцем вагончика-балка безмолвно проплывала северная ночь — студеная, звездная, тихая. Со всех сторон обступив поселочек, тайга надежно прикрыла его от ветров, и по ночам над шеренгами вагончиков, над разбитым зимником застывала непробойная густая тишина, которую колебал, но не мог прорвать далекий монотонный гуд энергопоезда.

Тихо в заснеженном маленьком поселочке. Тихо и в крохотной, очень похожей на вагонное купе комнатке. Так тихо, что через стенку слышится, как гудит пламя в топке котла водяного отопления, как потрескивает, остывая, электроплитка, как позвякивает фарфоровая чашечка, в которой Лена размешивает варенье.

Тихо вокруг.

И в женщинах тихо.

Дремлет рассудок.

Медленно, небольшими глотками пьют они чай: Марфа — с медом, Лена — с вареньем. Иногда их взгляды сходятся, и они видят в глазах друг друга любовь, и радость, и покой.

— Мама, можно тебя спросить?

— Конечно.

— Только не сердись.

— Зачем мне сердиться.

— Ты любила папу?

— И люблю, — ни секунды не мешкая, отозвалась Марфа. И будто для того, чтобы у дочери не оставалось сомнения, повторила еще раз, твердо и убежденно: — Люблю!

— Но ведь он… — начала Лена и осеклась, не зная, как докончить фразу.

Понимающе и прощающе улыбнулась Марфа, накрыла ладонью тонкие, длинные, застывшие на уголке столика пальцы дочери.

— Бог ему судья, дочка, не мы. Ни ты. Ни я. Он твой отец. Прекрасный отец. Помнишь, поди, как кормил тебя супом с ложечки? В четыре года научил тебя читать, в пять ты уже писала. К стихам, книгам, музыке — он тебя приучил. Как свободная минута — Леночке… — И вдруг с неприкрытым, обнаженным осуждением холодновато и твердо спросила: — А ты что — крест на нем? Прокляла и отреклась?