Начало

Я весь сжимаюсь в комок. Я должен выдержать начатую игру. Обязан выдержать. Только терпение. Еще раз терпение. Хотя бы немножечко еще, самую малость. Вот уже Хлыбов атакует. Он имел преимущество в начале боя и должен сохранить его сейчас, должен подтвердить его решительными действиями, если я пассивен, — на этом строится мой расчет. Атака Хлыбова настороженна. Он не верит, что я сломлен. Но я отхожу. Просто отхожу. Хлыбов снова атакует, и я снова отхожу. Я знаю, бдительность его должна притупиться, и тогда он ошибется. Может же он совершить ее — одну-единственную ошибку, которую я так настойчиво и терпеливо готовлю в нем, которую жду всем своим напрягшимся до предела существом. И — вот она! Я делаю уклон в сторону и встречаю его двойным ударом в голову. Потом иду в ближний бой и бью короткими боковыми по корпусу. Хлыбов пытается отделиться от меня, но я «прилипаю» к нему, чувствую его вздрагивающее разгоряченно-податливое от моих ударов тело. Тогда он «вяжет» мне руки и рефери разводит нас.

Хлыбов ошеломлен и начинает спешить, не веря, не понимая, что потерял только что принадлежавшую ему инициативу. Снова бросается в отчаянную атаку, и снова я встречаю его и вхожу в ближний бой. Он с трудом отрывается от меня, задерживая мое преследование встречными тычками далеко вытянутой левой. Я вижу, как он тяжело дышит, как глаза его становятся мутными и бессмысленными. Теперь он только отступает, стараясь продержаться до конца раунда, при сближении «вяжет» мне руки и прижимается ко мне всем телом, как бы надеясь найти спасение от меня во мне самом. Рефери постоянно разводит нас, делая замечания моему сопернику.

В третьем раунде у Хлыбова уже нет прежней уверенности, движения потеряли легкость, и он пропускает мои удары. Инициатива полностью на моей стороне. Я веду бой, направляя его ход в необходимом мне ритме. Выжидаю. Взрываюсь серией ударов. Снова выжидаю. Снова стремительная неудержимая серия. Хлыбов пятится, прижимается к канатам. Я приближаюсь к нему вплотную. Он пытается уйти в сторону, но я опережаю его и бью правой в открывшийся на мгновение подбородок. Я вижу, как запрокидывается его голова, и он сползает на пол.

Рефери отталкивает меня от Хлыбова, дожидается, когда я займу место у канатов на противоположной стороне ринга, и начинает считать. Я впервые за бой воспринимаю зал. Крики, свист, но мне кажется, что никогда в жизни я не слышал звуков прекраснее и сладостнее этого дикого нечеловеческого рева.

При счете «восемь» Хлыбов встает, принимает стойку, но рефери поднимает обе руки, останавливая бой. Я подхожу к Хлыбову. Он глядит на меня ненавидящими глазами, заставляет себя улыбнуться, но улыбка получается жалкой, растерянной. Только сейчас я вижу, какое у него бледное осунувшееся лицо, а на щеке возле носа круглое темное пятнышко родинки.

Горячая хмельная радость охватывает меня, поднимает, как на крыльях. Радость и гордость собой. Я победил! Меня приветствуют сотни людей. Это мой триумф! Моя победа! Но в то же время жалко человека с родинкой на щеке, уступившего мне дорогу к победе. Я понимаю, как ему тяжело сейчас, и я чувствую себя виноватым перед ним за то, что не могу не торжествовать свою победу над ним, не могу не радоваться, что сломил его волю и достоинство на глазах у сотен людей. Радость и вина. Неужели нельзя, чтобы они существовали порознь?

Георгий Николаевич снимает с меня перчатки, освобождая мне руки. Он доволен.

— Молодец! Вот так работай всегда.

— Но мне жаль Хлыбова, — зачем-то говорю я, понимая ненужность, бессмысленность своих слов. — Он еле держался на ногах, а я должен был добивать его.

Георгий Николаевич недоуменно, испытующе глядит на меня. Он, как и я, разгорячен только что закончившимся боем, и слова мои не доходят до него.

— Крокодиловы слезы, — говорит он, и добавляет с исчерпывающей беспощадной жестокостью: — Жалко — пожалей. Жалость всегда в большой цене. Только помни одно: пусть лучше пожалеешь ты, чем кто-то тебя пожалеет.

4

В вестибюле меня окружают одноклассники: родные, прекрасные лица в тревожном чужом мире взрослых! Витек Остальцев, Лариса Колокольцева, Костя Барабанов, Сонечка Глухова…

— Сергей, ты чудо! — басит длинный, нескладный Барабанов, косолапо обнимая меня. — Как ты его разделал! Неподражаемо!

Сонечка Глухова светится своим ярким кукольным личиком, маленьким ртом, вздернутым носиком.

— Бокс — это прекрасно! — заявляет она. — Настоящий мужчина должен быть боксером.

Лариса Колокольцева улыбается, поправляя длинные рыжие волосы, о которых не забывает ни на минуту, каким бы исключительно важным для нее и для других ни представлялось происходящее.

— Я до сих пор боюсь за тебя, — произносит Витек. — Хорошо, что все кончилось…

Мы идем по улице шумной, возбужденной стайкой, довольные собой и изменившимся вокруг нас окружающим, которое мы утратили на время дождя, а теперь снова обрели и несказанно рады своему приобретению, потому что оно оказалось значительно ярче, красивее, необходимее, чем мы понимали, видели его прежде.