Наблюдатели

— Прости, Уитни, — проговорила молодая женщина-врач. — У меня плохие новости. Папа сказал, что…

Девочка отложила журнал и подняла глаза на женщину.

— Ева, — сказала она.

— Что?

— Малышку назвали Евой.

— А ты откуда знаешь?

Уитни улыбнулась и пожала плечами.

Девочка снова взяла в руки журнал, и доктор Рудин заметила что-то сзади на ее шее. Пятнышко. Красное. В форме стрелки.

2

Что он делает?

У него свой план. Если он осуществит его, он гений.

А если нет?

Убийца.

— Ты не зайдешь в гостиную, дорогая? Ева перестала есть.

Она знала. Знала по маминому голосу. Ласковому и обеспокоенному.

Ласковый и обеспокоенный — не слишком хорошее сочетание.

Но почему? Почему им приспичило именно сейчас?

Потому что мне пора кое-что узнать, — подумала Ева.

Родители никогда не говорили ей правду про ее происхождение; они не хотели признать это, но Ева сама догадалась, да и как было не догадаться, когда она ни капельки не похожа на них — ни лицом, ни характером, ничем — это же очевидно. И то, что ей шесть лет, вовсе не означает, что она глупая.

— Ева, милая, ты меня слышишь? — снова окликнула ее мама.

Ева хотела ответить, но не могла выдавить из себя ни звука.

Не могу я идти туда.

Но ведь надо!

Кому-товедь надо. А то мама с ума сойдет.

Ева закрыла глаза. Заглянула в себя. Она должна быть кем-то еще.

Селестайн.

Да. Это я и есть.

Селестайн ничего не боится. У нее своя большая комната, и родители туда не входят. Она красивая, сильная, и ей все до лампочки.

Незачем идти туда. Вот разве что сама захочу…

Ева оторвалась от своей тарелки:

— Подожди, я доем.

Разве мама и папа когда-нибудь повышали голос? Это на кого? На Селестайн? Вы что, рехнулись? А вот на простушку Еву еще как.

К Селестайн попробуй подступись.

Ева доела. Вымыла тарелку.

Затем нехотя вошла в гостиную.

Мама сидела на диване, папа в кресле, но телевизор был выключен. Они ждали ее, улыбались, но как-то грустно:

— Садись, дочурка.

Думай. Скажи что-нибудь. Сделай что-нибудь.

Ева откинула волосы и села на диван.

— Милая… э… помнишь, учительница как-то просила всех принести свои совсем-совсем детские фотографии? — начала мама.

— А ты спросила, почему у нас нет твоих фотографий из роддома? — подключился папа.

Вот оно. Не хочу. Нееееет!..

— Мне кажется, ты и сама что-то такое предполагала… — продолжала мама.

— Подозревала, — уточнил папа.

— Верно. Дело в том, Ева, что… потому что… — Мама начала плакать.

Не могу слышать слово НЕ МОГУ…

А когда мама наконец сказала это, когда все вышло наружу, причем именно так, как и полагала Ева, Селестайн отступила. Она растаяла, оставив Еву одну. А Ева падала и падала в дыру, которой не было ни конца ни края.

— Мы понимаем, каково тебе, — сказал папа.

— Но мы тебя от этого любим не меньше, — добавила мама. — Это ничего не меняет.

Нет, меняет. И еще как.

Она не их дочь.

Агентство. Они удочерили меня через агентство.

Это делают за деньги.

НЕТ НЕТ НЕТ НЕТ НЕТ НЕТ НЕТ НЕТ НЕТ.

Ева встала с дивана, повернулась и пошла к книжной полке.

— Ева? — раздался голос мамы.

Не Ева. Я не могу быть Евой. И Селестайн тоже, потому что она сбежала.

Алексис.

Да. Вот кто она.

Алексис этого бы не потерпела. Она бы взбесилась. Она бы взбесилась по-настоящему.

Ненавижу их. Ненавижу их дом. Как они могли так поступить со мной?

Ева протянула руку к вазе и скинула ее. Она с грохотом свалилась на пол и разлетелась на тысячу осколков.

Папа подскочил в своем кресле, но мама удержала его.

Ева начала выбрасывать с полки мамины учебники колледжа. Они с шорохом летели на пол, шелестя страницами. Ева начала хохотать. Она бросилась в гостиную. Мамины узумбарские фиалки, такие чудные и красивые, сверкали на солнце. Она схватила один горшок и бросила на пол. Потом второй. Остальные стала выдирать с корнями.

— Ева, прекрати! — взывала мама.

Ты мне не мама! Что хочу, то и ворочу!

Папа, стоя на коленях, собирал черепки с таким видом, будто он должен рассердиться, но забыл.

— О, Ева! — только и сказал он.

Перестань, перестань, перестань! Что я творю?

И тут же Алексис и след простыл, Ева лихорадочно соображала, как же быть и как выйти из этого положения.

Тогда она решила, что она Даниель.

Даниель все это было смешно. Папа, ползающий на карачках, фиолетовые цветы, валяющиеся по всему полу, как увядший салат.

Она стала смеяться. Села на диван и умирала от смеха.

Но как только она зарылась лицом в подушки, мама подсела к ней. И смех сам собой прекратился.

Глаза у мамы были широко открыты, и в них стояли слезы.

Даниель не смеялась бы. Она такая плохая.

Так кто же? Кто?