Набег

   «Кто, отважный, обрёк себя Богу,
   Без боязни иди на дорогу.
   Всё, что видит орлиное око
   Позади, впереди и далеко,
   Облака и сиянье лазури,
   И утёсы, и вихри, и бури —
   Всё послужит, во славу Аллаха,
   Начинанью джигита без страха.
  ?И не место бесплодным тревогам,
   Если смерть суждена тебе Богом.
   Азраил над тобою несётся,
   Пусть душа, как орёл, встрепенётся;
   Улыбайся, глаза закрывая,
   Иль не слышишь — далёкого рая
   Уж звучат, не смолкая, напевы;
   Ждут тебя благодатные девы!»

Духовенство, вернувшись в мечеть, опять вышло оттуда с зелёным знаменем в руках. Оно теперь обходило все улицы аула и перед теми саклями, откуда должны были уехать джигиты в набег, пело молитвы о их благополучном возвращении. Джансеид и Селим отправились к себе. Сегодня надо было сделать ещё многое. Дома у них женщины давно собрали высушенную в зерне коноплю, разминали её между гладкими каменьями, месили с мёдом и приготовляли сухари. Над очагом сушились куски баранины. Всю эту провизию воин должен был взять с собою, потому что вплоть до Шах-Дага не достанешь ничего. Эта часть Дагестана так бедна, что и в окрестных аулах дай Бог самим как-нибудь прокормиться. Тут каждую пядь земли, годную для посева, надо отвоевать у камня. В горах не только у Койсабулинцев, но и везде, даже под сравнительно богатыми Салтами, можно видеть, как лезгины с торбою, привязанною к поясу, с двулапым крючком, насаженным на длинную палку, ищут трещины, чтобы вонзить туда железные когти. И найдя, они подымаются на полшеста, вбивают гвоздь между камнями над бездной, становятся на него и забрасывают дальше когти, пока не доцарапаются до нескольких шагов земли на уступе, где можно посеять горсточку пшеницы. Джансеид и Селим давно осмотрели своё оружие. Оно у них было в порядке. Коней сегодня кормили на славу ячменём, слегка облитым бузою. Ночью и завтра им предстояла трудная работа.

Когда мулла с шейхом запели перед саклею молитву, Джансеид вынес им мерку пшена, горсть проса, немного сукна, которое в горах ткут женщины.

— Счастливого возвращения! Большой добычи, — кричали ему муталлимы.

Пришлось дать и им.

— Сотню пленников и бочку золотых монет, — сулил ему будун.

С будуна было довольно полуабаза.

За саклей Джансеида был небольшой дворик, обнесённый каменной стеной… Когда духовные ушли, Джансеид раскинул свою черкеску на земляном полу, высматривая, что ему с нею надо сделать.

Сердце защемило, точно смерть уже коснулась его холодными пальцами. Чистя дуло ружья, он напевал про себя в сакле чеченскую песню, которую любили и аварские лезгины.

   «Высохнет земля на могиле моей,
   И забудет меня родная мать,
   Порастёт кладбище жёсткою травою,
   Заглушит трава твоё горе, мой старый отец,
   Но не забудет меня мой старший брат,
   Пока не отомстит за мою смерть.
   Но не забудешь и ты меня, мой второй брат,
   Пока не ляжешь рядом со мною.
   Горяча ты, пуля, и несёшь да смерть,
   Но не ты ли была мне верною рабою?
   Чёрная земля, ты покроешь меня,
   Но не я ли тебя конём топтал?
   Холодна ты, ранняя смерть,
   Но ведь сам я был твоим господином».

Недолго пришлось Джансеиду сидеть у себя в сакле.

Перед заходом солнца будун с минарета пропел экимджи-намаз. Не успели заунывные звуки его голоса рассеяться в воздухе, как в сакле поднялась суматоха. Из женского отделения выбежала старуха-мать и кинулась обнимать и целовать сына, едва сохранявшего приличную мужчине сдержанность, у порога появилась маленькая сестрёнка его — Керимат; она держала в поводу уже засёдланного вороного коня, нетерпеливо бившего копытом оземь. Конь был снаряжён к походу. Он грыз удила и, оглядываясь на джигита, точно спрашивал его большим умным взглядом: «Скоро ли ты, наконец?»