Набег

- Да-а... - задумчиво протянул бригадир. - Вот она, наша жизнь...

Подумалось о своем: сын и дочь тоже взрослые, внуки уже. Но в сторону убирая лишние теперь мысли, он сказал:

- Все равно - работать. До пенсии далеко.

А Николая вдруг осенило:

- Ты мне не ту сватаешь дохлину, какую вчера гнали?

Он на базу прибирался и видел, как тянулся по вихляевской дороге гурт скотины, еле живой.

- Бычки, - сказал бригадир. - Головские.

- Лягушата, - ответил Николай. - Половина в грязь ляжет.

Чапурин тяжко вздохнул. Нечего было ответить. Он отпихивал этот гурт, сколько мог. Навязали.

- Там, в Головке, и вовсе ни людей, ни кормов, ни попаса, - объяснил он. Там точно передохнут. У нас все же...

- У нас тоже недолго проживут, - сказал Николай. - Им два дни до

смерти.

- Значит, не хочешь?

- Нет. Пока на больничном, а там видно будет.

Чапурин поднялся, к порогу шагнув, сказал:

- Ты все же подумай... Дома не усидишь. Надойди завтра в контору,

Поговорим. Условия хорошие. Договор дадим... Заработаешь хорошие деньги.

Бригадир нагнулся под притолку низковатого для его роста скуридинского дома и вышел.

Николай похмыкал, головой покрутил, на жену поглядел внимательно. Та

поняла его по-своему и завела прежнее:

- Чисти, чисти картошку. Цельный месяц гулюшкой жил, вольничал, а

я тута руки обрывала, последнего здоровья лишилась. - От жалости к себе

Ленка заслезилась и подалась в спальню, долеживать.

Тридцать лет прожили. Пятерых детей подняли. Привык Николай слушать жену и не слышать ее, делая и думая свое. Чистил он картошку, капусту

крошил для щей, а на плите, в кастрюле, уже кипело.

Была у Николая мысль, которая появилась в больнице, а теперь все более

пленяла. Очень простая мысль: не работать в колхозе. Послать всех... И сидеть

на своем базу. От своего огорода, скотины, конечно, никуда не денешься.

Иначе ноги протянешь. А на колхозную работу не ходить. Он - человек

больной. Это все знают. Отработал свое честно, тридцать с лишним годков

при скотине. Хоть на базар стаж неси. Работал, детей поднимал. Теперь

вдвоем остались. И много ли им надо? Прокормят огород, козий пух. Еще бы

корову, чтоб молочную кашу варить. И больше ничего не надо. На себя

трудиться. А колхозное - с плеч долой. Спокойно пожить. Порыбалить на

пруду, на речке. Николай любил с удочкой посидеть. Но редко удавалось.

И еще один был резон, очень весомый. Николаю пить надоело. Водочку

эту, пропади она... Смолоду - весело. А нынче стало уже тяжело. В больнице

полежал, трезвый, и как-то особенно ясно понял: хватит пить. Как вспомнишь на трезвую голову, даже за сердце берет: то ли стыдно, то ли жалко себя.

Жизнь уже на краю, на излете. А чего в ней видал, в этой жизни? Скотина,

ферма, навоз... Стылый ветер - зимою, летом - пекло. От темна до темна.

Круглый год одна песня, из года в год. В отпуске ни разу не был. То подмены

нет, то копейку лишнюю стараешься сбить. Пятеро детей - не шутка. Одежда,

обувка... И чем старше, тем больше надо. А женить ли, замуж выдавать

вовсе пожар. Последнее улетает. Но теперь, слава богу, все позади. А себе

ничего не надо. Лишь покоя просит душа.

Такие вот мысли бродили в голове Николая Скуридина. Пришли они в

больнице. А теперь все более забирали.

Три дня потихонечку прожил, из двора не выходя. И был рад этому. Не

торопясь на базу управлялся. За месяц скопилось дел. Но никто не гнал.

Можно было и посидеть на мартовской весенней воле, где за день - сто

перемен. То припечет солнце по-летнему, то вдруг - ветер, туча, метель,

сумятица снежных хлопьев, соседские дома тонут в сумерках. В дом уйдешь,

там - тепло. А на воле тем временем снова - солнце. И тугой, ровный ветер

несет и несет с полей дух парящей земли и первой зелени, особенно сладкий

после больничной неволи.

Так прошел день, другой, третий. Чапурин, хуторской бригадир, объявился и пропал. Жене Николаевы планы пришлись по нраву: при муже-домоседе

она могла спокойно болеть и болеть, не отвлекаясь к делам домашним.

В конце недели, в полуденную пору, подъехал к скуридинскому дому

новый гость - главный зоотехник колхоза, молодой еще мужик, белобрысый,

улыбчивый. Он в хату зашел, поздоровался, спросил у Николая:

- Ружье где?

- Какое ружье? - не понял Николай.

- С каким ты жену сторожишь. В конторе так и сказали: Николай Ленку

с ружьем от миланов охраняет.

Николай усмехнулся. А в спаленке-боковушке заскрипела кровать, и

неожиданно резво выбралась к мужикам сама Ленка, успев на голову

цветастый платок накинуть.

- Бесстыжие... Наплетут... Языки бы у них поотсохли... - принялась

корить она хуторских брехунов.

Но эта небыль пришлась ей по душе, взбодряя вялую стареющую кровь.

- А чего... - не унимался зоотехник, прощупывая ее взглядом и ободряя. Ничего еще.

Круглое лицо Ленки оживело. Взбодрил ее голос и вид молодого мужика,

усатого, белозубого, с охальным взглядом. Она таких любила. И прежде

приход этого белобрысого кончился бы лишь одним. Теперь пора ее миновала.

- У нас наплетут... Лишь слухай... - опуская глаза, оправдывалась

Ленка.

- Наплетут. Вы сами такое сплетете - не вырвешься, - посмеивался

зоотехник. А потом Николая спросил: - Чего домоседуешь? Хвораешь?