Набег

— Я знал, что так будет! — Кобелев тяжело поднялся на ноги. — Всё правильно. Горку сделают, потом землицей чуть присыпят, чтоб не муторно совсем было. Они не только скот кладут, Марфушка, но и людишек, где своих, где чужих.

— Пошто они так, Тимофей Степаныч?

— А чтобы поставить на самый верх стрелков с мушкетами да по нам грешным палить. Ты бы шла глянула: как там у Саввы дела?

— Чего глядеть-то? И отсель можно увидеть. Вы вот чуть на пару шагов в сторону пройдите. Всю ночь монах, как заведенный, пушку из кожи ладил. Рослава с им. Тоже глаз не сомкнула. Сейчас, поди, спят.

Атаман сделал несколько шагов по настилу и глянул из-под руки. Рядом с пушкой, обнимая ствол, лежал инок. И, прижавшись к его спине, положив руку на талию мужчины, спала Рослава.

— Ишь ведь, что война делает! — Кобелев длинно выдохнул.

— Оно, може, и не самое плохое иногда…

— Ты что, девка, мелешь! Он ведь инок. Человек Божий.

— Он, может, и служка Божий, а всё одно мужик! Бабья-то ласка да забота своё берет, хоть ты монах, хоть казак в сенях.

— А ну тя, Марфа! А твой-то Перепята где ныне?

— Убило Перепятку моего. От того и я в полон попала. Разве ж при живом мужике бабу можно сграбастать? — Марфа всхлипнула. — Мой Перепятка, будь живой, один бы оглоблей всю эту нечисть по полю раздул!

— А чего с Михал Федорычем на Смоленск не пошел?

— То и не пошел сразу. Весны дожидался. Ему ведь подумать надо. А у них в роду все долго думают, только потом за дело берутся. Мы ж еще и жили-то, считай, в Диком поле напередь Воронежа. Как тут семью оставишь? Если нехристи идут, то сразу сперва на нас.

Кобелев почувствовал, как мутный пот полез на глаза. А может, и не только пот. Необходимо было сменить разговор. Негоже сейчас по убитым печаль распускать.

— Нужно потихоньку казаков подымать. Ты сама-то прилегла хоть?

— Прилегла. Да всё одно не спится. Всех будить, что ли?

— Давай Гмызу и его пищальников с пушкарями. Пусть начинают оружие ладить. Остальным еще можно почивать да сил набираться. Я тут, пожалуй, останусь. Тяжело мне по лестнице вверх-вниз таскаться. Эдак силы только растрачу. Как там Инышка?

— Чего?

— Ладно, Марфушка, ступай. В помощь Авдотье Григорьевне будь. Ей с ранеными, поди ж ты, сейчас лихо приходится. Кричать тоже тяжко стало. Скажи Зачепе, чтобы около меня был всегда. Приказы мои по крепости передавать будет.

Кобелев отвернулся от Марфы и стал вглядываться в тесный муравейник крымского лагеря.

* * *

Уже через полчаса Гмыза расхаживал вдоль шеренги казаков, держа левую руку за спиной, а нагайкой, которую держал в правой, пощелкивал по голенищу.

— Так, ребята, дула почистить, порох еще посушить, пока время терпит. Да смотрите, чтобы у меня пуговицы блестели, как у кота яйца. Крымцы должны видеть бравых казаков и пужаться одного только виду. К деревянным пушкам, напоминаю, во время пальбы через перегородки не лезть. Разорвать их может так, что и ваши кишки через крепость повылетают!

— Гмыза, а ты чё опять расшамкался? — Буцко стоял, пытаясь выпятить грудь и подобрать арбузный живот. Как всегда. с глуповатой физиономией и сонными глазами. Толстые щеки у парня напоминали два крепких яблока. И если бы не редкая рыжая щетина, то на вид он тянул не больше чем на пятнадцать годков.

— Я те щас так расшамкаюсь! Так отбуцкаю, што ты свою фамилью забудешь! Пока ты в валенок мочился, телок осочный, я уже пули зубами ловил!

— Не Буцко, а Версалий Матвеевич!

— Што, не понял? — Гмыза подошел вплотную к парню.

— Што не понял? Версалий — так во Франции-граде замок зовется. Меня батя в честь его и назвал.

— А твой батя, поди, был там? Мне ты рассказывать будешь, какие во Франции-граде замки бывают?! Твой батя был не чета тебе, валенку дырявому!

— Батя-то, может, и не был, но умные люди сказывали. А он с ими завсегда дружбу водил.

— Ладно тебе! — По лицу Гмызы пронеслась тень воспоминаний. — Тоже мне, Версалий Матвеевич! Чтоб от меня не отходил, когда бой начнется, понял?

— Понял. А чё тебя все только Гмызой зовут? Ты ж вроде при имени и при отчестве?

— Да то! Мой-то батя тоже с таких умников навроде твоего. Все свободны, казачки.

Когда пищальники разошлись, Гмыза подошел к Буцко.

— Ну, ты можешь себе вообразить, как он меня назвал?

— Ну и как же ж?

— Бакчисраем, мать его за ногу.

— Это что ж за имя такое?

— Да не имя, а так, один фонтан где-то в Азии зовется. Ему тоже какие-то умники рассказали. Вот он меня и назвал. Детей надо христианскими именами называть. А не пойми, не разбери. Но ты, паря, от меня далеко не отходи. Я ведь перед твоим погибшим батей за тя ответ держать должен. Он у меня, считай, на руках Богу душу отдал. Смешные наши отцы были. Только мой вот тебе в деды годится. А всё одно: ты Версалий Матвеевич, а я Бакчисрай Лукич.

— Есть такой Бахчисарайский фонтан. — Савва подошел так тихо, что Гмыза и Буцко от неожиданности вздрогнули.

— Во-во оно самое! — Гмыза почесал затылок, сдвинув на глаза папаху. — Денек жаркий сегодня намечатся!

— На все воля Божья! Что-то пока янычар с мушкетами не видать. Значит, дядька Пахом хорошо встретил гостей.