На всех фронтах

Командир прислонился к броне: от усталости ноги подкашивались. Вскоре вслед за пехотинцами подошел командир батальона. Хорин обнял друга.

— Спасибо, Паша.

— Не за что.

— Ты что, еще не подсчитал?

— Не до счета…

— Чудак. Пока будем воевать, будем подсчитывать. И потери и победы.

Ответил командир стрелковой роты:

— В деревне — семь, два — под лесом, и один — на дороге, у шоссе. Итого — десять.

— А сколько всего?

— Восемнадцать, — хором ответили пехотинцы.

Приехала кухня. Из одного котла ели и танкисты и пехотинцы. Люди ставили котелки на гусеницы танка, как на стол. Стучали ложками.

На танке было голо: ни крыльев, ни зипов, ни запасных траков. Знакомая картина. Всем своим видом танк просился в ремонт, и танкистам было грустно, что предстояло расставание с «Красавицей Верой».

Не запоздал с визитом корреспондент фронтовой газеты. Он привез прекрасную новость: утром весь Западный фронт перешел в наступление. Капитан Хорин, гордый за своих подчиненных, потащил корреспондента считать вмятины на броне КВ. Их оказалось двадцать девять.

— Так и напишите, товарищ корреспондент: уральская броня крепче рурской.

ЗАВЕЩАНИЕ ДРУГА

Встреча с матерью в июне сорок первого года светила Павлу всю войну. Тот радостный и печальный день он вспоминал часто.

Но однажды — это было зимой в Подмосковье, когда наступательные бои по всему фронту переходили в оборонительные — о той, летней, побывке ему напомнили.

Западней Волоколамска семнадцатая танковая бригада, в которой воевал теперь уже старший лейтенант Гудзь, вышла к горе Лудино и здесь была остановлена противником.

Командование дало танкистам короткую передышку. Ужинали в уцелевшей избе. Хозяев не было. Командир батальона Хорин, произведенный в майоры за бои под Москвой, неожиданно вспомнил, как еще в начале войны лейтенант Гудзь получил увольнительную.

— Представляю, как бегал ты, Паша, с кавалерийской шашкой по огородам.

— Было такое, — неохотно отозвался Павел.

— Неосторожный ты, — продолжал Хорин, — того гада следовало сдать в СМЕРШ — и дело с концом… Впрочем, времени у тебя не было. С матерью небось и наговориться не успел.

— Я больше спал.

— А мать возле тебя сидела?

— Сидела.

— И на прощанье просила возвращаться скорей?

— Просила.

— Вот видишь. Все матери такие. Моя мама пишет, чтоб я берег себя. Я у нее тоже, как и ты, один.

В печи с треском горели сосновые поленья. В избе еще царил запах эрзац-кожи. Несколько часов назад здесь немцы сушили сапоги, спали, ели. На затоптанных половицах валялись обрывки пакетов, газеты с готическими буквами. Сержант, сидевший у печки, при свете пламени вертел в руках пропитанную парафином обертку.

— Один кг. Тысяча девятьсот тридцать семь, — вслух произнес он и тут же спросил: — Товарищ майор, а при чем тут тридцать седьмой год?

— Считать умеешь? — отозвался Хорин. — Вот и соображай.

— Выходит, эти буханки они заготовляли за четыре года до войны?

Старший лейтенант Гудзь понимал, что Хорин завел разговор о матерях не случайно. Восемь месяцев они с Хориным воюют вместе. В батальоне уже никого не осталось, с кем они начали войну. Павел чувствовал, что комбат все еще его опекает, там, где можно не рисковать, держит в резерве.

— Мне на душе легче, когда я в бою, под огнем, — напомнил он комбату.

А тот за привычное:

— Ты считай.

— Что считать? Люди смотрят.

— Правильно. Если я держу в резерве Гудзя, значит, самое трудное впереди. Ты же помнишь, пятого декабря в решающий момент кого я послал?

— Завтра тоже меня посылай. Предвидится прорыв.

— Не испытывай судьбу дважды, так говорили древние, — с невеселой улыбкой напомнил Хорин. — Тебе сегодня ночью приказано убыть в штаб бригады. Ждет тебя новая должность.

— Разумеется, по твоей инициативе?

От прямого ответа Хорин уклонился. Но Гудзь допытывался:

— Признайся, по твоей же?

— Не совсем так… Приказ комбрига.

Покидая теплую избу и прощаясь с другом, Павел высказал сомнение в целесообразности прорыва. Было известно: артиллерия не подтянута. Авиации нет. Пехота надеялась на танковый батальон. А в батальоне оставалось три танка.

— Сможете ли?

Хорин усмехнулся:

— Танковый батальон даже без танков остается танковым.

— Известно…

— Ну вот, а мне известно, что оттуда мы не выйдем. Поэтому… давай попрощаемся. — Хорин крепко обнял друга, сказав: — Будешь жить — считай. На войне без математики — напрасная кровь.

И по дороге в штаб, и в штабе Павел жил надеждой, что прорыв (предстояло захватить гору Лудино) в ближайшие два-три дня не состоится. Не имея превосходства в людях и в боевой технике, не было смысла наступать. При таком соотношении обороняться еще куда ни шло — нужда заставляла. Но наступать?.. По всему было видно, наше зимнее наступление выдохлось. Давил февральский мороз, и все чаще над полями и лесами черного от копоти Подмосковья мели метели. Сугробы, как запруды, опоясывали дорогу. Из сугробов острыми углами торчала мертвая немецкая техника. Глядя на нее, Павел с гордостью думал: да, мы воевать научились.