На войне я не был в сорок первом...

«Не было...» Он говорит о нем в прошедшем времени. Зна­чит, не стало нашего Ивана Михайловича. Значит, и в послед­нюю тревогу играл он на рояле своего любимого Чайковского. Играл Чайковского, а фашист в это время нажал кнопку — и вниз полетела бомба. Летела бомба, а он не знал об этом и, даже если бы захотел, не мог уже ни уйти в бомбоубежище, ни перестать играть. И он играл до последней секунды. До того самого мига, когда обрушилась на дом тонна взрывчатки... И только смерть оторвала его пальцы от рояля.

— Легко помер профессор. Мгновенно, — сказал ополченец, глядя на наши лица. Он уже не был сердитым. — Вот нашел рядом с ним. Игрушка не игрушка. Не пойму что.

Ополченец достал из кармана деревянную львиную голову. Нижней челюсти у льва словно не бывало. По-прежнему сви­репо смотрели его страшные глаза. По-прежнему был грозен царь зверей.

— Дайте это нам, — попросил Сашка.

— Возьмите. Какая-никакая, а память. Что бы это могло быть?

— Набалдашник от трости, — тихо объяснил Воронок. — Была у Ивана Михалыча трость.

Сашка посмотрел на Мишку Румянцева.

— Посиди, Миша, — сказал он, — посиди.

— Внучек, что ль, профессорский?

— Вот именно. Внучек.

— Эх, война, война! И кто ее первый придумал? Ополченец виновато и как-то беспомощно посмотрел на нас и побрел к своим товарищам. Одна обмотка у него развязалась, но он не замечал этого. Надо было сказать ему, а я не мог про­изнести, ни слова.

Когда мы уже уходили, нога моя раздавила что-то очень хрупкое.

Я со страхом посмотрел вниз. К кирпичам и моему ботинку прилипли раздавленные карамельки. Такие белые подушечки. Их было много. Штук пятьдесят. Я вытер подошву ботинка о кирпич и побежал догонять ребят.

Я думал о своем осиротевшем друге. О Мишке. Надо было как-то утешить его. А как? Ну как?

Проклятые фашисты! Мы работаем по двенадцать часов, ва­лимся с ног от усталости, но разве можно сравнить нашу жизнь с жизнью красноармейцев? Они гибнут в рукопашных схватках, мерзнут в окопах, делят на двоих последний сухарь, последнюю щепотку табаку...

Родные наши! Держитесь до конца. Мы, мальчишки, помо­жем вам изо всех мальчишеских сил. Я вспоминаю гайдаров­скую сказку о Мальчише - Кибальчише. «Или нам, мальчишам, только в палки играть да в скакалки скакать? И отцы ушли, и братья ушли. Или нам, мальчишам, сидеть и дожи­даться, чтобы буржуины пришли и забрали нас в свое прокля­тое буржуинство?»

Нет, не сидим мы сложа руки! Я даю себе клятву — с се­годняшнего дня не тратить даром ни одной минуты, не отхо­дить от станка ни на миг.

Ходят слухи, что нас собираются перевести в основной цех. Это было бы здорово! Станки там — загляденье. На тех станках просто грешно плохо работать. Скорее бы нас переводили!

Глава девятнадцатая ВОТ УЖ ПОРАБОТАЕМ!

Цех огромный, словно палуба океанского корабля. Только вместо палубных надстроек — станки, станки, станки. А за станками — женщины. Молодые, среднего возраста, пожилые. Редко-редко увидишь мужчину. Женщины смотрят, как мы идем по пролету. Нас тридцать человек — вся пятая токарная группа. Наконец-то мы будем работать в основном цехе, а не на задворках. Здесь не только донышки протачивают. Вон как поблескивают на станках тупорылые корпуса снарядов. Мы стараемся идти независимо, как и полагается рабочему классу. Женщины шутят: 

— Вот и в нашем цехе мужским духом повеяло...

— Теперь, бабоньки, не страшно: есть кому защитить нас.

— Выбирайте, девки, женихов — ребята как на подбор.

Мастер смотрит на работниц неодобрительно. Борода выша­гивает впереди нас, как полководец, ведущий войска на штурм.

— А главный-то у них — вылитый Суворов. Такой же щупленький и сердитый.

— Разговорчики! — громко говорит мастер, посылая из оч­ков несколько испепеляющих молний.

— Фронтовик — с печки брык!

— Уж больно ты грозен, как я погляжу.

Мы ухмыляемся. Да, этим женщинам пальца в рот не клади. Борода предпочитает теперь шагать молча, чтобы не ронять собственного достоинства.

—Из какого детского сада? — несется нам вслед.

Ну, это уж чересчур. Мы ведь тоже языкастые. Воронок оборачивается и кричит девчонке в красной косынке, задавшей этот дурацкий вопрос:

— А из того самого, где мы рядом с тобой на горшочках сидели. Неужто забыла?

— Воронков! — строго окликает мастер.

Женщины смеются. Лицо девчонки заливается краской. Она склоняется над резцом, закусив губу, не зная, куда деваться от стыда.

— Знай наших! — победно товорит Сашка. — А станочки-то здесь — будь здоров. Не какие-то драндулеты, а настоящие Дипы. Вот уж поработаем так поработаем!

Начальник цеха смотрит на нас грустно. Он худ до неверо­ятности. Костюм болтается на нем, словно на вешалке.

— Дело такое, товарищи... Временно будете трудиться на настольных токарно-винторезных станках. Они вам, конечно, знакомы?

Мастер кивает вместо нас. Эти станки вроде игрушечных. На них изготовляют самые мелкие детали — величиной с на­персток или даже с иголку. Мы разочарованно переглядываем­ся. Уж лучше бы вкалывали на своих драндулетах в подсобном цехе. Всё-таки специальный заказ выполняли.