На войне я не был в сорок первом...

Мы промолчали. Даже Сашка Воронок промолчал. Мы по­чтительно смотрели, как Данька натягивает майку. Казалось, она вот-вот лопнет.

Данька щелкнул меня в нос.

— А ты, друг ситный, уверен, что все благополучно обой­дется? Может, не стоит тебе лезть в эту квартиру?

— Стоит, — беспечно сказал я.

— Смел, как тореадор, — сказал Данька, —  в Мексике или Испании ты, Лешка, был бы тореадором. Крутил бы хвосты быкам и срывал аплодисменты.

Понятие о тореадорах у него было несколько превратное. Я не стал вдаваться в ненужные объяснения. Пусть тореадоры, по его мнению, крутят быкам хвосты. Это, видимо, дело тоже не очень легкое.

Данька вдруг схватил меня и Воронка, посадил на согну­тые руки и так зашагал по коридору.

Ребята тыкали в нас пальцами и покатывались от смеха, но мы в интересах общего дела предпочитали молчать. Всегда находятся людишки, которые в неловком положении человека видят нечто забавное. Это такие, наверное, вопили в древнем Риме, чтобы им подавали хлеба и зрелищ.

Чуть начало темнеть, мы с Воронком вышли из общежития. Данька с Андрейкой должны были с минуты на минуту после­довать за нами. Они задержались в столовой.

... Это был один из тех старых приземистых домов, которые сохранились в Москве еще с купеческих времен. Кирпичная кладка побурела, дом осел, перекосив кое-где оконные проемы. Он напоминал кряжистого старичка, согнувшегося под бреме­нем прожитых лет, но все еще крепкого.

Дом был двухэтажный. Тринадцатая квартира помещалась наверху. Сашка Воронок еще накануне успел покалякать во дворе с ребятами и разузнать все, что надо. Действительно, жильцы из тринадцатой квартиры неделю назад уехали в Са­ратов. Уехали они налегке, оставив в Москве почти все свои  вещи.

Мы стояли с Воронком у «Гастронома» и поджидали Андрейку с Данькой-молотобойцем. Воронок настаивал на том, что­бы засаду устроить на чердаке.

— Мы их, субчиков, будем видеть как на ладони. Дадим возможность им проникнуть в квартиру, а потом спустимся и встретим их прямо с поличным.

Воронок вооружился железным прутом, спрятав его в ру­каве шинели. У меня в кармане лежал небольшой булыжник. Но в глубине души оба мы больше всего рассчитывали на сталь­ные Данькины мускулы. Когда Данька выступал на вечерах самодеятельности, играя, словно мячиками, двухпудовыми гиря­ми, в зале стояла восторженная тишина. Даньке предсказывали будущее чемпиона мира по штанге. Повариха, по собственной инициативе, всегда старалась выкроить для молотобойца до­полнительный обед. И никто из нас не сетовал на это: ясно бы­ло, что Данька с его недюжинной мускулатурой нуждается в дополнительном питании больше, чем кто-либо другой.

Сашка насвистывал грустный мотивчик, меланхолично гля­дя на пустую витрину магазина.

— Когда-то она ломилась от окороков и колбас. Можно было зайти с полтинником и выйти с кульком леденцов. Сказ­ка была, а не жизнь, — заключил он и, нагнувшись, подобрал толстый окурок.

— Смотри-ка, «Казбечина»! Не иначе какой-нибудь спеку­лянт бросил. Оставить покурить?

Я отрицательно помотал головой, вглядываясь в конец ули­цы. Прошло десять минут после условленного времени, а това­рищей наших все не было. Что могло их задержать? Андрейка всегда отличался точностью. В группе шутили, что по нему можно проверять часы.

Но вот наконец показались и они.

— Долго не обслуживали нас в столовой, — сказал Анд­рейка.

— Можно было пожертвовать ужином, — проворчал Во­ронок.

Сашка доложил обстановку.

— Согласен, что надо забраться на чердак, — сказал Дань­ка. — Но не всем. Двое из нас должны в подъезде спрятаться. Кто хочет? Нужно ведь следить и за окнами, и за тем из них, кто может оказаться внизу — на шухере, как они говорят.

Мы с Воронком переглянулись.

— Значит, мы с Данькой во дворе остаемся, — решил Анд­рейка, — а вы там не лезьте на рожон. Только наблюдайте. Ясно?

Сашка показал им кончик железки и спросил:

— А у вас есть что-нибудь?

— Кулаки у нас есть. И головы. Думаем, что этого доста­точно, — сказал Данька.

Мы с Воронком осторожно поднялись наверх по лестнице, где пахло кошками и прокисшей капустой. На улице было еще светло, а на чердаке уже сгущались сумерки. Мы распласта­лись у чердачного проёма. Тринадцатая квартира была прямо перед нашими глазами.

И только тут мы поняли до конца, что дело нам предстоит не шуточное, что отступать уже нельзя. Впрочем, было еще не поздно. Можно еще сойти вниз и сказать ребятам, что мы сдрей­фили. Но как мы после этого будем смотреть друг другу в гла­за? Как сможем жить, когда останется на совести это грязное и липкое пятно — трусость?