На виртуальном ветру

Кроме сонетов с их нотой гефсиманской скорби и ясности, песен последних лет, где мастер молитвенно раскаивается в богоборческих грехах Ренессанса, в цикл входят эпитафии на смерть пятнадцатилетнего Чеккино Браччи, а также фрагмент 1546 года, написанный не без влияния иронической музы популярного тогда Франческо Берни. Нарочитая грубость, саркастическая бравада и черный юмор автора, вульгарности, частично смягченные в русском изложении, прикрывают, как это часто бывает, ранимость мастера, нешуточный ужас его перед смертью.

Впрочем, было ли это для Микеланджело «вульгарным»? Едва ли!

Для него, анатома и художника, понятие мышц, мочевого пузыря с камнями и прочее, как для хирурга, — категории не эстетические или этические, а материя, где все чисто. «Цветы земли не знают грязи».

Точно так же для архитектора понятие санузла — обычный вопрос строительной практики, как расчет марша лестниц и освещения. Он не имеет ничего общего с мещанской благопристойностью умолчания об этих вопросах.

Фрагмент 1546 года очень важен для судьбы нашего мастера. Через 400 лет, в 1950 году, другой изгнанник из своей родины, Томас Манн, достигнув микеланджеловского возраста, писал о нем в страстной работе «Эротика Микеланджело»:

«Это строки одного из его поздних сонетов, страшного стихотворения, с беспощадной прямотой описывающего страдальческую жизнь Микеланджело в Мачель де Корви, его жилище в Риме. Это гнусная дыра, вокруг которой стоит смрад человеческих испражнений, и тут-то проводит жизнь оборванный старик-привидение, он постоянно кашляет и не может уснуть от шума в ушах… „Большая беда изгоняет меньшую“ — он всегда проклинал любовь, как некое зло. Она была основой его творческой мощи. Сооруженным куполом святого Петра мы обязаны неустанным уговорам, слетавшим с прекрасных губ Томазо Кавальери…»

ФРАГМЕНТ АВТОПОРТРЕТА

Я нищая падаль. Я пища для морга.
              Мне душно, как джинну в бутылке
                                                              прогорклой,
как в тьме позвоночника костному мозгу!

В каморке моей, как в гробнице промозглой,
              Арахна свивает свою паутину.
              Моя дольче вита пропахла помойкой.

Я слышу — об стенку журчит мочевина.
              Угрюмый гигант из священного шланга
              мой дом подмывает. Он пьян, очевидно.

Полно во дворе человечьего шлака.
              Дерьмо каменеет, как главы соборные.
              Избыток дерьма в этом мире, однако.

Я вам не общественная уборная!
              Горд вашим доверьем. Но я же не урна…
              Судьба моя скромная и убогая.

Теперь опишу мою внешность с натуры:
              Ужасен мой лик, бороденка — как щетка.
              Зубарики пляшут, как клавиатура.

К тому же я глохну. А в глотке щекотно!
              Паук заселил мое левое ухо,
              а в правом сверчок верещит, как трещотка.

Мой голос жужжит, как под склянкою муха.
              Из нижнего горла, архангельски гулкая,
              не вырвется фуга плененного духа.

Где синие очи? Повыцвели буркалы.
              Но если серьезно — я рад, что горюю,
              я рад, что одет, как воронее пугало.

Большая беда вытесняет меньшую.
              Чем горше, тем слаще становится участь.
              Сейчас оплеуха милей поцелуя.

Дешев парадокс — но я радуюсь, мучась.
              Верней, нахожу наслажденье в печали.
              В отчаянной доле есть ряд преимуществ.

Пусть пуст кошелек мой. Какие детали!
              Зато в мочевом пузыре, как монеты,
              три камня торжественно забренчали.

Мои мадригалы, мои триолеты
              послужат оберткою в бакалее
              и станут бумагою туалетной.

Зачем ты, художник, парил в эмпиреях,
              к иным поколеньям взвивал свой треножник?!
              Все прах и тщета. В нищете околею.
Таков твой итог, досточтимый художник.