На «Варяге». Жизнь после смерти

Сравнивая эти настроения наших офицеров и команд с таковыми же французов и англичан, с которыми мне пришлось много плавать, становится теперь ясным, как сильно мы, русские, отличаемся характером от европейцев. Мы

легко воодушевляемся, горячо беремся за дело, но также быстро охладеваем и легко теряем голову при неудаче. Наше стремление всегда критиковать других приводит к разброду действий, и сколько несчастья приносили нам эти наши отрицательные черты.

Однако, несмотря на все, непрерывный треск пневматических зубил, грохот молотков массы рабочих на судах Отряда показывали, что дело подготовки его к походу двигается вперед.

Совместными усилиями офицеров и команд, полным напряжением всех мастерских Владивостокского порта удалось приготовить к дальнему походу машины и котлы, произвести нужные переделки по части артиллерии, насколько возможно оборудовать по современному боевые рубки и переделать жилые помещения для команд.

Так как боевой запас и кое–какие механизмы еще не прибыли из Петербурга, то адмирал решил закупить в Японии целый ряд недостающих мелочей. По одной только артиллерийской части требовалось: 3 амперметра, 6 мегеров, (для испытания изоляции), 3 батареи элементов, 3 ламповых реостата, 150 огнетушителей, 150 аккумуляторных фонарей, запасного провода, слесарный инструмент, ударный и гальванические трубки Для закупки всего этого материала была назначена комиссия под председательством командира «Варяга», в состав которой вошли: помощник флаг–капитана по строевой и распорядительной частям старший лейтенант барон Клодт фон Юргенсбург, ревизор «Варяга», старший минный офицер «Пересвета», инженер из порта, один чиновник порта и я.

Заказали места на отходящем в Цуругу японском пароходе «Хозан–мару».

На «Пересвете» в адмиральском помещении было собрано совещание всех специалистов со всех трех кораблей, чтобы еще раз проверить списки всего того, что нужно закупить в Японии.

Накануне отхода «Хозан–мару» в Цуругу команда «Вярага» и «Чесмы», гулявшая на берегу, принесла на корабли и передала офицерам несколько пачек прокламаций, отпечатанных от имени партии социал–демократов — большевиков с пораженческими призывами:

«Поражение Царской России есть победа революции», «Долой войну», «Долой Царских офицеров–опричников», «Да здравствует социализм» и т. д.

Это были первые цветочки «великой и бескровной» — ягодки ее наш несчастный народ видит теперь.

На вопрос, кто им дал эти прокламации, матросы угрюмо ответили: «Какие то вольные жидочки».

Когда об этом случае было заявлено коменданту крепости, последний пожал плечами и сказал, что уж несколько месяцев, как казармы и рабочие районы Владивостока забрасываются массой подобных летучек, но что место, где они печатаются, так пока и не найдено, а ловить «вольных», которые их разбрасывают, — это значит прибегнуть к слишком жестоким мерам — ибо крепость на военном положении и все подобные дела должны разбираться военными судами ^[85].

Невольно мысль моя переносится к нынешнему времени, и хочется спросить: «Что было бы, если бы сегодня во Владивостоке кто-нибудь стал разбрасывать прокламации? Как бы на это реагировало ГПУ?

Почему при «кровавом царизме» комендант крепости не решался арестовывать людей, подрывающих власть, боясь подвести их под военный суд, который мог бы приговорить их к смертной казни?

Почему в нынешнем СССР, где «отменена» смертная казнь, тысячи невинных людей подвергаются «высшей мере наказания», заключающейся в насильственном отделении души от тела, и притом способами, которые у всех цивилизованных народов считаются варварскими?»

Но, мои дорогие читатели, я боюсь вам наскучить своими вопросами, тем более что вряд ли кто-нибудь может на них ответить в наше страшное время.

«Хозан–мару», дав три гудка, отвалил от стенки.

Наша комиссия, стоя на верхней палубе, любовалась роскошной панорамой Золотого Рога.

Среди публики мы заметили человека в сером костюме, с золотисто–рыжими кудрями.

«Или художник, или поэт?» Это оказался поэт Бальмонт.

Скоро все с ним познакомились. Пока мы разговаривали, любуясь закатом, произошел случай довольно редкий в море: на плечо одному из нас села синичка и начала чистить носик

об его щеку.

«Какой вы счастливый, лейтенант, — воскликнул Бальмонт. — Это редкое счастье».

Испуганная птичка вспорхнула, трепетно запорхала вокруг парохода и села где-то на мачте.

Соленый ветерок дул навстречу пароходу. Кровавокрасный диск солнца медленно катился к горизонту; окрашивая розоватыми тонами полосу белой пены, оставляемой за кормой… Бальмонт писал что-то карандашом в своей записной книжке. После долгих уговоров он показал нам начало своего нового стихотворения:

Япония, Ниппон, Нихон.

Основа солнца, корень света,

Прими от русского поэта

Его струны певучий звон…

Горькая мысль мелькнула в моей голове — прокламации владивостокских пораженцев несомненное варварство, Бальмонт — явление русской культуры; почему же это не русское варварство называется прогрессом, вызываемая им революция — желанной, а русская культура так бессильна, что не может с этим бороться? Почему?