На троне в Блабоне

— Устроить панику…

Легко сказать, но как отвлечь внимание тысяч глаз от приговоренного? Я пришел в полное отчаяние. Последние минуты. Ну что ж, придется начать борьбу, погибай, но выручай товарища.

Алебардщики первые соскочили с повозки. Стуча по брусчатке окованными железом древками, они норовили попасть по ногам. Зеваки орали от боли и шарахались назад. Вокруг эшафота быстро раздался широкий круг. Настала наша очередь. Мы влезли на эшафот, окружили приговоренного. Низко опущенная петля касалась котовой головы, и он с отвращением прижимал уши.

Толстяк, незнакомец, укрывшийся под капюшоном, поднял обе руки в красных перчатках, и толпа замолкла. Воцарилась такая тишина, что у меня зазвенело в ушах. Еще раз решалась судьба Мышебрата — приговор подтверждает толпа на площади.

— Решайте, что делать с обвиняемым? Судьи вынесли приговор — повесить!

— Болташку! БОЛТАШКУ! БОЛТАШКУ! — Трижды повторенный рев с каждым разом звучал все неотвратимее. У кота задрожали лапы, да и нам всем стало жутко. Стоило сорвать с нас капюшоны, и мы разделили бы участь Мышебрата.

Самозваный мастер экзекуции надавил коту рукой на загривок, заставил его встать на колени. Мы тесно окружили кота, заслонили его от жадных взглядов любителей смерти. Началась последняя считалка.

— Энтличка… — толстяк коснулся моей груди, а я вздохнул с облегчением, — на сей раз меня миновала страшная повинность.—

…петличка,
веревочка,
петелька…

Своим чередом считалка продолжалась до зловещего:

Раз и два и три —
вешать будешь ТЫ!

И он пребольно ткнул меня пальцем в грудь, словно кинжалом пронзил отверстое сердце. В голосе, пока он считал, слышалась нескрываемая издевка. Толпа молчаливо колебалась, от нетерпения переступая с ноги на ногу.

— Нет! — отпрянул я. — Не могу!

— Должен, брат! По первому разу каждый норовит отказаться, разика через три освоишься, а дюжину повесишь — и вовсе пообвыкнешь, понравится…

Глаза толстяка из прорезей капюшона обожгли меня повелительно и гневно — он явно не привык к сопротивлению. Я искал в толпе хоть искру жалости, поддержки, доброжелательный жест, невольную слезу. Но морды окаменели, глаза присосались к чужим страданиям. Неподалеку от эшафота стояла толстенная тетка, огромный бюст ее в откровенном декольте мерно подымался и опадал, как накачиваемый насосом баллон, она подняла руки, готовясь рукоплесканиями встретить смерть узника.

И тут из моего рукава великолепной дугой взвился Мышик! Прыжок был достоин мышиной олимпиады! Он приземлился между оголенными грудями на упругое посадочное поле, оттолкнулся и исчез.

— Ой-ой-ой! — взвизгнула баба и начала подпрыгивать, стряхивая с себя мышь. Одним рывком она разорвала платье, но обнажились лишь изобильные прелести — мыши не было. Толпа заходилась от хохота, все обернулись к бабе, продолжавшей подпрыгивать и визгливо пищать.

— Быстро! — присвистнула Виолинка и сорвала капюшон с головы у шефа экзекуции. Из-под красного полотна показалась разъяренная физиономия Директора акиимов. Собственной персоной! Это он на следствии оплетал меня своей благосклонностью, как паук оплетает муху липкой паутиной. Бухло заломил ему руки за спину, а я накрепко связал их. Он хотел орать, звать бульдогов, но платок Виолинки уже замуровал ему пасть.

— Где Мышебрат?

— Я разрезала веревки, — шепнула Виолинка… — Здесь был, с нами…

Мышебрата словно ветром сдуло.

— БОЛТАШКУ! БОЛТАШКУ! БОЛТАШКУ! — выла разъяренная толпа.

Бухло в капюшоне, как и все мы, с рвением настоящего вешалы быстро справлялся с делом. Признаюсь, я помогал ему с удовольствием.

— БОЛТАШКУ! БОЛТАШКУ С ТРЯСУЧКОЙ! — надрывалась толпа.

Мы схватили бьющегося акиима, затянули петлю у него на ногах. И вот он будто встал на голову! Конец шнура Бухло бросил в толпу зевакам, людишки тянули за конец, точно били в колокол. Акиима дергали на себя, и тогда ногами он касался виселичной перекладины, затем резко отпускали, и реденьким пушком, вьющимся вокруг лысины, он подметал доски эшафота, а лбом то и дело ударялся о деревянный ящик.

И вот у Директора вывернулись карманы, и из них посыпались талеры, целыми пригоршнями раскатились монеты в разные стороны и, весело звеня, исчезли под ногами у толпы.

На рыночной площади заклокотало. Передние ряды бросились на четвереньки, сталкивались головами на манер бодающихся баранов. Начались драки, там и сям таскали друг друга за вихры, вцепившись зубами, пытались разжать скорлупу кулака, только бы вылущить золотое зерно.

Так еще раз подтвердилось: себе акиимы выплачивали жалованье золотом, ну а все прочие получали кожаные кружки с вытисненным кукишем. Подношения в связи с всевозможными делами и прошениями акиимы брали только в старых талерах — коллекционных монетах, — так оправдывали они свою слабость, монеты-де нужны им исключительно для коллекции. В народе на этот случай ходило четверостишие: братья акиимы на высоких постах наставляют друг друга: