На той стороне

Воронеж… Ах, Воронеж! Провинциальная столица провинциального края. Чернозёмное сердце России. Когда-то, давным-давно, столько времени назад что теперь и не упомнить, я пробовал учиться в одном из его вузов, но эта попытка, к сожалению, так и осталась не перевёрнутой страницей в моей жизни.

Помнятся – только тогда ещё по-деревенски тихие, улицы его окраин, цветущие акации так же пахучи, как русокудрые причёски городских подруг, прохладные парки, где обязательно встретишь потемневший от времени памятник с известным по ещё школьным учебникам именем и удивишься его соседству, робко прикоснёшься к его подножью и отдёрнешь руку, боязливо озираясь по сторонам – как бы кто не заметил твоей фамильярности, чистая и быстрая, ещё не распухшая водохранилищем, река, давшая название городу…

Да, что там говорить?!

Я, как ласточка мчался по его бульварам, опережая время свидания с хохотушкой из Россоши, первокурсницей госуниверситета. От обильных её познаний кружилась голова, и мне приходилось только помалкивать, остерегаясь своей неучёности, компенсируя такой провал наглой бравадой, сознавая, что это, как раз, ей больше всего во мне и нравится.

Да, Воронеж…

Отцу здорово повезло, что он поступил учиться на курсы киномехаников. А где бы он ещё мог показать своё, неизвестно откуда взявшееся красноречие, как не при комментариях тогда ещё немых фильмов. Его кинопередвижку с радостью ждали в каждом селе, в каждой глухой деревушке, предвкушая удовольствие от общения со свежим человеком.

Только что зарождающиеся колхозы, крайне нуждались в массовой пропаганде социалистического образа жизни. И отец в прямом и переносном смысле крутил «кино», на белой простыне развешенной в местной избе-читальне или прямо на бревенчатой стене колхозного правления; в мерцающем луче проектора яркими огоньками вспыхивали ночные бабочки и ослеплённые осыпались прямо на головы зрителей, уставших от дневного крестьянского труда.

Отец, глядя на прыгающие немые картинки, сочинял по полной программе невесть что, сочным и хлёстким мужицким языком, не скупясь в нужных местах и на крепкие выражения, от которых зрители или боязливо ойкали, или покатывались со смеху.

Его несусветная фантазия не знала окорота.

Однажды строгая проверяющая дама из области посетила его сеанс, где восставшие моряки громили всё подряд, обнаружив в солонине для борща червей, как будто русский человек питается только в ресторанах.

Кстати, я сам, когда участвовал в пусках первых ракет на полигоне Капустин Яр, с аппетитом ел червивое мясо, промытое в растворе марганцовки – и ничего! Давали бы только побольше! Армия научит многому…

Но я опять, кажется, отвлёкся.

Так вот, проверяющая дама толчком-молчком, или, как теперь говорят, инкогнито, присела на пенёчек перед экраном, любопытствуя, – как молодой работник культуры, начинающий киномеханик, обеспечивает идеологическую подготовку населения вверенного ему района.

Сначала на туго натянутой простыне высветилось квадратное окно, затем запестрело это окно штрихами, как будто мокрым снегом посеклось, и поползли, замерцали буквы.

«Так-так, Хорошо! – отметала про себя дама. – «Броненосец Потёмкин» – самая партийная картина, вызывающая священный гнев против эксплуататоров. Это не чарличаплинские штучки, где гороховым шутом кривляется комик, забыв о пролетарском долге – беспощадной борьбе с увещателями рабочего класса и трудового люда. Смех плохой пропагандист нетленных идей большевизма. Да… Надо сказать, чтобы новый экран пошили, а то он, вон как обмахрился, да и дырки, вроде, мышами проедены. Нехорошо! Надо товарищам подсказать, направить…»

Но вот уже замелькали торопливые кадры, матросы, буревестники революции, забегали по палубе броненосца, размахивая руками, как маленькие ветреные мельницы, и тогда вступил за кадром чёткий голос молодого киномеханика, выражая артельным языком возмущение порабощённого класса:

– Полундра! Мать-перемать! На полубаке матросы боцмана грызут! Царские сатрапы в штаны наложили. Да здравствует – мать-перемать – грядущая революция, которая поставит раком, уродуя, как Бог черепаху, угнетателей и опричников капитала! Да здравствует Карл Маркс – мать-перемать – линия партии и все вожди революции!

Проверяющая дама заёрзала на пенёчке, пытаясь выразить клокочущее женское возмущение, но на неё зашикали, послали не в столь отдалённое место. И она замолчала.

Отец был в ударе. Этот сеанс имел скорый и большой успех у народа, а сам председатель коммуны, недавний боец с кулацким отродьем, глядя в экран, стучал культей руки по колену, давясь табачным дымом, и хохотал и материл царёву службу вслед за комментариями киномеханика, подбавляя жару и в без того пламенную речь последнего.

– Ну, Макарыч! Ну, кинщик! – восхищался он после сеанса. – Ну, удружил старому большевику! Пойдём ко мне домой водку пить!

На другой день областная дама, нервно затянувшись папироской, требовала у начальника отдела культуры категорического увольнения пропагандиста самого действенного искусства – кино.