На той стороне

– Валите землю! – толчками хрипел он, ничком упав на струганные и отшлифованные им наждачной бумагой сухие доски гроба.

Вытащили. Дали стакан водки.

– Не дури! – сказал я ему, сжав ещё крепкие костистые плечи.

На другой день отец, под оханье соседей, выкрасил чернью все наличники дома.

Мать… Матица… – слова-то, какие!

Хочу рассказать о матери, да рассказывать-то вроде как нечего. Она в нашей семье при моём, мягко сказать, непрактичном родителе, была всем. Попробуй рассказать о воздухе, который вокруг нас! Он есть, а его, как бы и нет вовсе…

Сидим с отцом на скорбную годовщину. На столе нехитрая мужская снедь. Каждый думает о своём, но по разному. На улице весна запуталась в черёмухе, белозубо смеётся…Тихо читаю недавно написанные строчки стихотворения: МАТЬ МОЯ…

Мать моя —
Анастасия Степановна,
Пока весна в черёмухе смеялась,
Была убита пьяным хулиганом
В прекрасный вечер,
В час перед закатом,
Сулил который будущему лету
Обильный сбор и жаркую погоду.

Убита
В двух шагах от собственного дома,
Где над крыльцом —
Резной петух из жести…

Не стало матери… Ушла,
Оставив мне в тарелке поминальной
Горсть незабудок —
синие цветочки
по белому дешёвому фарфору.

О, белый стих,
Свободный и суровый!
Води моим
трёхперстьем по бумаге,
Чтоб встали строчки скорби и печали,
Прозрачные
и горькие, как дым.

Летит планета в космосе безмерном.
В ней мать моя,
Скрестившая ладони,
Летит спокойно и не шелохнётся
Со скоростью немыслимой,
И звёзды
Торопят светом дальнюю дорогу.

А мать всегда боялась самолёта…

Земля моя!
Россия!
Мама! Мама!
Теперь уже их суть не разделить.
Берёзка – мама.
И дубрава – мама.
И речка – мама плещется у ног.
Травинка – мама.
Поле – тоже мама.
И мама облако над родиной моей.

Рябину красную в ногах твоих затеплю,
Как только осень
Мне позволит корни
Без ран и боли отделить от места,
Что сок давало корням и плодам.

Зимой сюда нагрянут свиристели.
Ты покорми их ягодой с ладони.
Они расскажут,
Что на белом свете
Произошло, родная,
Без тебя.

У отца задёргалось лицо, белый шрам от давнего пореза превратился в перекрученный жгут, здоровый глаз закрылся, а тот искусственный, мёртвый, уставился на меня с леденящим спокойствием раздавленной на пыльной дороге гуттаперчевой куклы. Мне стало по настоящему страшно, и я вышел на улицу утопить лицо в белом полыми черёмухи. Не хотелось, чтобы посторонние видели меня таким беспомощным.

… Но это было много позже того часа, когда я, распахнув тесный ворот гимнастёрки, подлаживался под чистый, серебряный голос матери:

Мил уехал, мил оставил
Мне малютку на руках, на руках.
Ты, сестра моя родная,
Воспитай мово дитя. Мово дитя.
Я бы рада воспитати
Да капитала мово нет, мово нет…

Эх, спел бы я сейчас эту песню, да не хватает дыхания, и некому меня подправить…

16

Вся моя молодость прошла в общежитии, и некогда было тосковать по дому.

Монтажная работа требует людей, не повязанных семьёй, маргинальных, как теперь говорят. Вот и я такой же. Частые разъезды, авралы, шабашки, за которые хорошо платили. Но если бы платили ещё лучше, то денег всё равно бы не было – вольные люди! Что нам завтрашний день, когда сегодня хорошо!

Вот и я с ними. Бил-колотил, возводил и строил новые заводы, химические комбинаты – одним словом, создавал базис будущим Абрамовичам, которых тогда и слышно не было, да они и себя вряд ли замечали в то время. Нюхали, поводя чёрными носилками хозяйскую крупу, что удавалось – тащили в норку. Много за щеку не возьмёшь, не нахапаешь, а что возьмёшь, за то, может, и отвечать придётся…

Было всяко. Родной дом остался где-то там, за спиной, но я не оборачивался, не до того было. Что дом – дыра, захолустье!