На Стратилата

Кончилось лето, компания распалась; Толька уехал в ПТУ. Явилась маманя его, устроилась зимовать. А весною, перед тем, как снова пуститься в путь-дорогу, — получила письмо от сына: осужден, мол, за групповые кражи, надо сообразить передачку, денежный перевод… Мать читала его каждому встречному-поперечному, беззубо хихикала, приседала на тонких ножках: «У, передачку ему ищо! Деньги надо! Он сам мать-ту забыл! Он сам меня доложен кормить, он сам меня доложен вином поить! Ведь я его родила. Я ему, сучонку, в ррот, в хвосст, в куриные глазки…» Так и не отправила ни денег, ни передачки. Снова пропала, и снова стояла их корявая изба — с оградой, заросшим пустым огородом, упавшим забором. Странная то была изба, и словно некий дух витал над нею: здесь не играли ребята, сюда не заглядывали наезжие охотники; дачники не растаскивали ограду на доски и бревна для хозяйства. Всегда вокруг этого дома было тихо, пусто, и люди обходили его. И хозяйка-то уж два года как исчезла, не вернулась из очередного путешествия. Поди узнай — жива ли?

Сына же ее — Толика Пигалева — Пашка видел год назад, в колонии строгого режима: бывший земляк отбывал там вторую ходку. Сам Шмаков попал в ту роту случайно, и числился прикомандированным: колонии предстояла плановая проверка, и личный состав довели до штата, для порядка; после всего варягам надлежало отбыть восвояси, по родным подразделениям. Такой расклад устраивал воинов: хоть какое-то разнообразие, да и служить в укомплектованном месте лучше, чем там, где не хватает народу. Меньше крика, беготни, непредвиденных тягот, больше свободного времени, — да и порядка, в конце концов. И Павел, прибыв сюда из задерганной своей роты, радовался поначалу, — до того ровно момента, пока не встретил любезного своего друга детства и односельчанина.

12

Теперь Пашкин путь лежал к дому дяди Миши Норицына. Тот был первым из земляков, кого Пашка хотел увидеть. Если вспомнить: совсем маленьким, лет пятнадцать назад, Пашка катал по улице колесо — и вдруг оторопел, ослеп, увидав широко шагающего белозубого солдата в лихой фуражке, в золоте значков, с каким-то немыслимым шнуром на груди. И деревня завертелась, забродила, словно от веселой браги: дядя Миша пел песни, хохотал, незло куралесил — вокруг него всегда гуртовался народ. Он устроился трактористом на лесозаготовки, — но к непростому, очень разному леспромхозовскому люду так и не примкнул, жил среди своих, деревенской жизнью. Бабы роились вокруг него со своей мелкой жизнью: ревностями, записками, выкидышами, угрозами самоубийств… Все кипело! А Пашка, уже подросши, ловил дяди Мишин взгляд, и готов был бежать на край света, дабы исполнить любую его просьбу.

А потом случилось вот что: в леспромхозе была получка, дядя Миша выпил в бригаде, и отправился домой. Возле клуба лесозаготовителей он увидал драку, и тотчас ввязался в нее. Дрался-дрался, кого-то огрел штакетиной, отодранной от забора. Устав, бросил доску и двинулся своею дорогой. На беду, драку наблюдал оказавшийся случаем в поселке заведующий райфо; назавтра, выступая на совещании по вопросам наведения порядка в районе, он представил увиденное как невероятное кровавое побоище. Тут уж милиции деваться было некуда: в поселок наехали следователь, оперативники, закрутилась машина. Поначалу их встретили благодушно, даже насмешливо: подумаешь, драка, экая беда! Когда же увезли одного, другого — запаниковало и леспромхозовское начальство: что же это, берут кадровых рабочих, у них семьи, у них бабы и дети живут в поселке, кто будет их кормить-поить? Неизвестно, какие задействованы были силы и средства, но результат оказался таков: Норицына сдали, как основного зачинщика и организатора (он ведь был не свой, деревенский, притом холостой), а в отношении остальных — кроме тех, кто был уже арестован, дело прекратили. Напрасно на суде мужик пытался что-то доказать: что доказывать, когда люди видели, как выдирал штакетину, как дрался ею? Три года. Да он бы отмахал их по молодсти полушутя, если беда вновь не накрыла бы его, когда отбыл полсрока и готовился к досрочному освобождению: переломило ногу лесиной на эстакаде. Срастили плохо, ломали после еще раз, и другой, — и когда Норицын вернулся домой, люди не узнавали его: хромой, седоватый, морщинистый, с тоскою в глазах. Куда все девалось! Тут же сразу и женился на неврачной счетоводке Нинке Миковой, смастерил двух ребят; получал небольшую пенсию, да работал еще на ферме: чинил проводку, смотрел за оборудованием. К нему-то и отправился наш служивый.

Совсем уж стемнело, — но в домах горели окна, и они освещали дорогу. Толкнув незапертую дверь, Пашка вошел в сени. Повеяло теплым избяным духом, запахом двора, близкой скотины. Взлаял в ограде пес, разматывая цепь. Дверь в избе приоткрылась, и Норицын крикнул в темноту:

— Эй, кто тамо шуродит? Ну-ко, скажись!

— Это я, дя Миша! Сержант Шмаков по случаю полного дембеля.

Тот охнул, вывалился в сенки.

— Павлик… Паша… о! о!..

Нинка глядела на них, когда они, перевалив порог, снова предались объятиям и радостным вскрикам.