На солнце ни облачка

Веня взял бутылки и пакет с закуской. Сосед, как только руки освободились, сейчас же извлек из кармана пачку сигарет. Секунду спустя кандидат наук сидел за столом и разглядывал этикетку подаренного ему вина из Андорры. Веня рассеянно ставил на стол стаканы и тарелки.

— Европа! — одобрительно молвил Алексей Васильевич, разглядывая этикетку. — Спасибо, что про меня, соседа, не забыл. Как-нибудь обязательно выпью это чудесное вино за твое здоровье. Ну, а сейчас…

— Может, как раз сейчас вина и выпьем? — с сомнением сказал Веня. — Вино у меня есть, — он бросил взгляд на чемодан. — А водку не будем. Утро все-таки, десять часов.

— Не исключено, выпьем еще и вина, — ответствовал кандидат наук. — Но когда с приездом, всегда пьют водку. Сам будто не знаешь.

Веня вздохнул.

В мгновение ока Алексей Васильевич разложил по тарелкам нехитрую закуску и разлил водку. Веня ощутил в своей руке наполовину наполненный стакан.

— Со свиданьицем! — провозгласил сосед первый тост.

— Со свиданьицем! — отозвался Веня и, чокаясь, снова не смог удержать вздоха.

То, что будет происходить дальше, он знал наизусть, потому что из раза в раз повторялось одно и то же: сразу же после первой в соседе словно бы включалась некая внутренняя программа, которая и определяла все его последующее поведение.

Естественно, так было и теперь.

Для начала Алексей Васильевич, как всегда, прокомментировал, словно Вене еще ни разу не приходилось этого слышать:

— У нас в лаборатории первый тост всегда был — со свиданьицем! Ну, а все остальные — за любовь! У нас в лаборатории такие, знаешь, женщины были!

Примерно через три тоста «за любовь», как знал Веня, разговор должен был обратиться в сплошной монолог кандидата наук, слушать который было утомительно, но в который нельзя было вставить ни слова, потому что сосед говорил без пауз, отвлекаясь разве только на очередной тост.

Тема монолога определялась той же заложенной в соседа программой и всегда оставалась неизменной: это было будущее России. По убеждению кандидата наук, счастливое грядущее родной страны было за абсолютной интеграцией с Европой и полным отказом от прежних имперских амбиций. Это свое убеждение Алексей Васильевич и развивал в различных вариациях и периодах, очень часто повторяясь.

Красной нитью сквозь поток слов проходила мысль в общем не лишенная смысла, что у европейцев российским людям прежде всего надлежит научиться работать — так, как работают голландцы или шведы.

Правда, как в точности они это делают, кандидат наук знать не мог, потому что никогда не бывал ни в Голландии, ни в Швеции. Как, впрочем, и во всех других европейских странах.

— А теперь пьем за любовь! — объявил Алексей почти сразу же после первого тоста. — И начинай рассказывать, как там у них, в Барселоне?

— За любовь! — рассеянно отозвался Веня и выпил тоже.

Выпив вторую, он с удивлением почувствовал вдруг, что очень холодная водка идет совсем не так плохо, несмотря на то, что только десять утра. И почувствовал также, что ему действительно очень хочется рассказать соседу о Барселоне, несмотря на то, что голова занята другим.

На мгновение Веня прикрыл глаза и сейчас же словно бы воочию увидел перед собой веселый бульвар со счастливыми людьми и нескончаемыми цветочными рядами.

— Главная улица в Барселоне, — с чувством начал Веня, — называется Рамбла. И ведет она от площади Каталонии прямо к Средиземному морю…

— Да уж, — перебил сосед, мечтательно прищурив взгляд, — это тебе не море Лаптевых. Средиземное море, как песня звучит…

— Жаль, патриот Митрофаныч тебя не слышит, — пробормотал Веня машинально. — Он бы сейчас тебе за родное море Лаптевых…

Иван Митрофанович был сосед с одного из верхних этажей, пожилой бывший инженер почтового ящика, давно упраздненного. Он тоже занимался частным извозом, но трудился много больше, потому что его жена не входила в число владельцев супермаркетов. Орудием производства у Митрофаныча была старая-старая темно-серая «Волга».

Бывший инженер тоже нередко выпивал, в это время опять-таки размышляя о судьбах родного отечества. Но, по сравнению с кандидатом наук, придерживался иных, прямо противоположных взглядов.

У страны, как твердо верил Митрофаныч, был собственный, предначертанный свыше путь. Этот путь не имел ничего общего ни с путем запада, ни с путем востока. Он и должен был, в конце концов, привести самодостаточную страну Россию к невиданному величию, благополучию и процветанию. На зависть и страх всем остальным государствам.

Правда, как утверждал Иван Митрофанович, случиться это должно было еще не завтра: собственный путь тернист, противоречив и, само собой, недоступен для менталитета иных народов.

— Вот как раз из-за таких, как Митрофаныч, — сказал Алексей значительно, — мы с тобой и живем, как в какой-нибудь Гвинее-Бисау. Хотя, не исключено, что и там уже лучше, чем здесь, живут. Этих Митрофанычей в нашем государстве пруд пруди.

От сожаления, что от такого факта никуда не деться, Алексей Васильевич резко взмахнул рукой и продолжал дальше: